Море, море

– Чарльз, ты и не знаешь, что ты наделал. Завтра я, конечно, уйду домой. А сейчас мне надо поспать, я хочу просто поспать, одна, хорошо бы умереть во сне, хорошо бы разбежаться и упасть в море.

– Чушь какая. Ты плавать умеешь?

– Нет.

– Пошли наверх. Пообещай, что не сбежишь ночью.

– Завтра я уйду домой. Это все моя бестолковость, все-то я так бестолково делаю, нельзя мне было отлучаться из дому. Я на тебя не сержусь, я сама виновата, во всем виновата. Да, я тебя, наверно, люблю, я тебя никогда не забывала и, когда увидела тебя, опять все вспомнила, но это что-то из детства, это не из реальной жизни. В настоящем мире для нашей любви никогда не было места. А то она бы победила, и мы бы не расстались. Не во мне одной дело, в тебе тоже, ты уехал, ты теперь и не помнишь, как это было, и теперь для этой любви нет в мире места, она пустая, выдуманная, мы в выдуманном мире и завтра должны его покинуть. Ты говоришь, это судьба, может быть, и так, но не в таком смысле, как ты думаешь. Это злая судьба, моя судьба. Каким-то образом я стала причиной этой путаницы, этого ужаса. Почему ты сюда приехал жить? Это я тебя выманила, бывает ведь, что людей заманивают, не для хорошего, только на горе и погибель. Это я и делала всю жизнь – ни дома не создала, ни ребенка, только ужасы.

Я вспомнил слова Титуса: «Она малость фантазерка» – и, конечно же, она была пьяна. Спорить с ее безумными словами было сейчас бессмысленно. Я обнял ее покрепче. И отпустил.

– Перестань, старушка, маленькая моя. Никуда я от тебя не уезжал, ты только себе оправдания придумываешь. Для нашей любви найдется в мире место, вот увидишь, теперь, раз ты здесь, все очень просто. Настанет утро, будет светло, и ты у меня станешь храбрая. А пока пошли наверх, и спи там, где захочешь.

Забрав свечу, я повел ее через кухню к лестнице. Под дверью комнаты, где спал Титус, лежала полоска света. При мысли о том, как Титус и Гилберт сидят там на полу на подушках при свече, я ощутил укол ревности. Мы с Хартли стали подниматься по лестнице.

Я показал ей ванную, подождал, пока она выйдет, привел в свою спальню, но было ясно, что спать она со мной не будет. И вообще лучше было оставить ее одну. Ее обуял какой-то суеверный страх, вылившийся в отчаянную жажду забытья. «Я хочу спать, мне надо поспать, только спать, спать». В предвидении такой ситуации я еще раньше догадался устроить ложе на полу в верхней внутренней комнате, куда принес матрас со своей тахты. Еще я принес туда свечу, спички, даже ночной горшок. Я предложил ей пижаму, но она сразу легла, прямо в платье, и укрылась одеялом с головой, как покойница саваном. И действительно уснула мгновенно: прыжок в небытие человека, уставшего непрерывно страдать.

Я вышел из комнаты, прикрыл дверь и неслышно запер ее снаружи. Меня не оставляло кошмарное видение – обезумевшая женщина бежит к морю топиться. У себя в спальне я скинул ботинки и забрался в постель. Я был совершенно без сил, но думал, что от возбуждения не смогу уснуть. Я ошибался: не прошло и минуты, как я крепко спал.

Наутро я проснулся словно бы в новом, полном опасностей мире, как в первый день войны. Пришла и радость, и надежда, но в первую очередь страх, черное смятение, словно глубинная логика вселенной внезапно сплоховала. В чем это я был так уверен, на что полагался? Чего я, собственно, добиваюсь? Не натворил ли я вчера что-то дикое, как преступление под пьяную руку, когда вспоминаешь о нем трезвый? И еще – впереди маячил визит Бена.

То, что Хартли в доме, уже само по себе казалось сном, требовалось срочно выяснить, пережила ли она эту ночь. Я был как ребенок, который бежит к клетке нового любимца проверить, а вдруг птичка умерла. Борясь с тошнотой и сердцебиением, я выбежал на площадку, продрался сквозь занавеску из бус, неслышно отпер дверь и постучал. Молчание. Неужели она ночью умерла, как пойманный зверь, неужели каким-то образом сбежала и утопилась? Я отворил дверь и заглянул в комнату. Хартли была на месте и проснулась. Она привалила подушки к стене и лежала на матрасе с приподнятой головой, закрыв одеялом рот. Ее глаза впились в меня из-под опущенных век. Голова чуть покачивалась, и я увидел, что она вся дрожит.

– Хартли, милая, как ты? Ты спала? Не озябла?

Она чуть опустила одеяло, и губы ее шевельнулись.

– Хартли, ты останешься со мной. Сегодня первый день нашей новой жизни, да? Ах, Хартли…

Она стала неуклюже подниматься, прислоняясь к стене, все еще прячась за одеялом. Потом, не глядя на меня, пробормотала невнятной скороговоркой:

– Мне нужно домой.

– Не начинай все сначала.

– Я пришла без сумки, без всего. Ни пудры с собой нет, ни крема.

– Господи, да какое это имеет значение!