Море, море

– Я тоже надеюсь. Ну же, поторопись.

– Но послушай…

– Езжай, ради бога.

– Могу я посидеть в трактире, пропустить стаканчик? Сил нет, хочется выпить.

– Можешь, но не долго. Четыре минуты.

Я поежился – недовольная физиономия Гилберта напомнила мне Фредди Аркрайта. А теперь куда ни плюнь – всюду Аркрайты, и Бен с ними заодно.

Я бегом пустился обратно, машина обогнала меня у дамбы. Я вошел в дом (там и правда было холодно), в кухне налил себе полстакана хереса. Подслушивать у двери в красную комнату не стал – вышел на лужайку, поднялся на невысокую скалу, с которой видно море, и отпил глоток хереса.

Пока все неплохо. Но как поведет себя Хартли, когда я поставлю вопрос ребром? И что сделает Бен, когда получит мою записку? А когда он ее получит? Если он в оба конца пройдет пешком да полчаса положит на собаку, дома он будет примерно в девять тридцать. Сейчас начало девятого. Я вспомнил, что проголодался. От хереса покруживалась голова. Но если эти окаянные Аркрайты отвезут его домой на машине, он может вернуться вскоре после половины девятого. С другой стороны, если он будет идти пешком с собакой, то может задержаться и до десяти или около того. И на что ему вдруг понадобилась собака? Он что, хочет ее запрограммировать, чтобы кидалась на меня?

Подумав еще немного, я решил, что не так уж важно, в котором часу Бен вернется домой, поскольку сегодня он, вероятно, ничего не предпримет – сначала будет ждать, что Хартли и Титус вот-вот явятся, а потом просто скрежетать зубами. Я представил себе, что он, чувствуя, как в нем нарастает ярость, даже испытывает от этого мрачное удовлетворение. Что и говорить, несимпатичная личность.

Я допил херес и вернулся в дом. Из красной комнаты по-прежнему доносились приглушенные голоса, и мне подумалось – чем дольше они будут беседовать, тем лучше. Каждая лишняя минута связывает их все теснее и хоть немного сокращает опасный промежуток времени. Когда проголодаются, наверно, выйдут на кухню. Но похоже, что от волнения они не чувствуют голода.

А я, несмотря на мои страхи, был очень голоден. Я поел печенья и маслин, потом выскреб из кастрюли остатки солянки и, прихватив тарелку и бокал белого вина, снова пошел любоваться морем. Состояние у меня было очень странное – возбужденное, нервное, чуть пьяное, но голова ясная.

Однако едва я устроился на своей скале, как услышал голос Титуса. Он, видимо, не решался окликнуть меня «Чарльз!» или «Мистер Эрроуби!», а потому несколько раз прокричал: «Эй-эй!» – и еще поухал по-совиному.

Я думал было оставить эти крики без внимания, но потом решил, что не стоит, хотя опасаться появления Бена было еще рано. И вернулся на лужайку, балансируя тарелкой и бокалом.

Титус и Хартли стояли у задней двери, и на лице ее было смятенное, испуганное выражение, так хорошо мне знакомое.

Титус сказал:

– Вы знаете, Мэри говорит, ей пора домой. Я ей сказал, что времени вагон, но она хочет ехать сейчас, ничего?

Хартли сказала:

– Пожалуйста, можно подать машину немедленно?

Прозвучало это жестко, почти гневно.

Титус сказал:

– Я из той двери выглянул – машины нигде не видно, а она беспокоится.

– Беспокоиться нечего, – сказал я и вместе с ними вошел в кухню. – Может быть, все-таки поужинаем?

– Я не могу ждать, – сказала Хартли.

Короткий срок, отпущенный ей на Титуса, кончился, и жестокое, поработившее ее время, где властвовал муж, заставило ее забыть даже про Титуса. Опять вступил в свои права панический страх. Как я ненавидел этот свирепый, почти неумолимый страх, написанный на ее лице! Он делал ее безобразной. В лесу, когда она поцеловала мою руку, она была прекрасна.

Титус сказал:

– Ну давайте, где же машина, ей надо ехать домой.

Титус, видимо, забыл, что его задача – удержать ее в Шрафф-Энде. А скорее, просто заразился ее страхом. Я обрисовал ему положение слишком тактично, слишком туманно. Я высказал ему не все мои соображения, отчасти потому, что не был уверен, как он их воспримет. Я сказал, что, по-моему, Хартли захочет у меня остаться и ему надо только помочь мне уговорить ее. Но теперь я понял, что следовало выразиться яснее.

– Никуда не нужно ехать, – сказал я.

– Я и так пробыла дольше, чем собиралась, – сказала Хартли. – Он сказал, что вернется в полдесятого, но может вернуться и раньше. Так что, пожалуйста, мне надо ехать сейчас, сию же минуту.

– Никуда ехать не нужно. Я послал Опиана с запиской, сказать, что ты здесь с Титусом, так что он не будет беспокоиться, он придет сюда. А потом мы вас всех отвезем обратно.

Титус свистнул. Он сразу оценил чудовищность того, что я сделал.

До Хартли смысл этого дошел не сразу.

– Значит, ты… ты ему сказал… нарочно сказал… ох, какой же ты злодей, какой дурак… ты не знаешь, не знаешь…

Слезы отчаяния и ярости навернулись ей на глаза, лицо пылало.

– Хартли, – сказал я, продолжая играть свою роль, однако же вполне искренне, – не бойся ты его так! Осточертело мне твое отношение к этому мерзавцу. Почему тебе кажется, что ты все время должна ему лгать? Почему тебе нельзя побыть здесь с Титусом, это же вполне естественно, и ничего предосудительного тут нет.