Море, море

При виде Титуса Хартли встала как вкопанная, и лицо ее уродливо исказилось. Рот приоткрылся, углы его поползли вниз, как будто она вот-вот заплачет, глаза помутнели, а лоб был сморщенный, испещренный тенями, каким я его уже видел однажды; но выражало все это не изумление, не огромную грустную радость, а чувство вины и мольбу. И руки она бессознательно простерла не чтобы обнять, а чтобы умилостивить.

Все это я мгновенно уловил, и мне стало так больно, что я чуть не крикнул: «Не надо, перестань!» Сострадание толкало меня вмешаться, как в неравный бой. Но я уже был отстранен от участия в этой сцене. Титус шел к Хартли хмурый, гордый, сощурив глаза, явно вознамерившись остаться непреклонно-спокойным и не выказать никаких чувств. Однако он был неспособен скрыть – это сквозило во всех его движениях, даже в походке, – что он склонен простить кающуюся грешницу. Подойдя к Хартли, он грубовато облапил ее и стал подгонять к дому. Он протолкнул ее в дверь, обеими руками упершись ей в спину. Я поспешил за ними следом.

Когда я вошел, они уже беседовали, стоя в прихожей, и мне подумалось – как это не похоже на свидание матери с сыном. Но почему, собственно? Семейные отношения бывают такие странные, натянутые. Или Хартли так и не сумела – или ей так и не дали – стать ему матерью? Что они могут сказать друг другу?

– Мы не знали, где ты, куда девался, мы так старались узнать, писали, расспрашивали…

(Словно Титус успел поставить ей в вину, что она его не нашла.)

– Да, да, я ничего, у меня все в порядке.

(Это – в ответ на еще не заданный вопрос.)

– И здоров, и работаешь, или все еще… Где ты живешь?

– Я безработный. Я нигде не живу.

– Мы оставили свой адрес, думали – вдруг ты его потерял и вдруг зайдешь туда. И я послала письмо…

– Ничего, Мэри, ничего.

Чтобы прервать этот разговор, который порядком меня раздражал (мне претило, что он успокаивает ее и называет Мэри), я сказал:

– Вы бы прошли на кухню. Выпить не хотите?

Сам я выпил бы охотно, а на их месте просто изнывал бы по глотку спиртного, но они, видимо, не ощущали такой потребности и мой вопрос пропустили мимо ушей.

Титус прошел в кухню, Хартли за ним, и они остановились у стола, держась за него и удрученно уставившись друг на друга. Лицо Хартли выражало робкую мольбу и страх, его лицо – пристыженную, брезгливую жалость. Боль заполнила комнату, как ощутимая преграда. Я смотрел на них, мучаясь желанием помочь, вмешаться.

– А поужинать не хотите? Давайте поужинаем, поговорим…

Титус сказал:

– Адрес ваш я, конечно, не потерял.

Хартли сказала:

– Мне нельзя здесь оставаться. Может быть, пойдем к нам? Только не говори, что был здесь. Хочешь?..

Титус покачал головой.

Она продолжала:

– Бен не знает, что ты явился. Он пошел на одну ферму, узнать насчет собаки.

– Собаки? – переспросил Титус.

– Да, мы хотим завести собаку.

– Какой породы?

– Валлийская колли.

– Он приведет ее с собой?

– Не знаю.

Это хотя бы напоминало разговор на какую-то тему.

Мне надоело, что меня не видят и не слышат, и я крикнул:

– Давайте выпьем, давайте поужинаем!

Титус, не оглядываясь, отмахнулся от меня и сказал Хартли:

– Пошли сюда.

Она последовала за ним в красную комнату, и он закрыл дверь у меня перед носом.

Тут до меня наконец дошло, что лучше оставить их одних. К тому же теперь, когда Хартли была здесь, надлежало подробно обдумать следующие шаги, опасные и решающие. Я постоял в прихожей, подумал, потом побежал наверх в гостиную и достал почтовую бумагу. Еще давно я нашел в каком-то ящике пачку листков со штампом «Шрафф-Энд» – очевидно, собственность миссис Чорни – и теперь написал на одном из этих глянцевитых листков:

Многоуважаемый мистер Фич!

Сообщаю, что Мэри у меня и Титус тоже.

Искренне Ваш

^{Чарльз Эрроуби.}

Я сунул листок в конверт и выбежал из дома.

Меня немного удивило, что на дворе стоит теплый летний вечер. То ли в доме было холодно, то ли мне чудилось, что нормальное время должно было остановиться. Трава за шоссе была изумрудно-зеленая, торчащие из нее там и сям скалы сверкали, словно обсыпанные алмазами. Теплый воздух хлынул на меня волной, напоенной запахами земли, цветов, произрастания.

Я пробежал дамбу, свернул по шоссе в сторону башни и «Ворона», за поворот, откуда видна была бухта. Здесь, послушный моим указаниям, Гилберт остановил машину. Мне нужно было ее скрыть на тот случай, если позже понадобится что-нибудь соврать про нее в разговоре с Хартли.

Гилберт сидел на камне, глядя на ярко освещенную синюю воду. Он вскочил и подбежал ко мне.

– Гилберт, будь добр, свези это письмо и передай в Ниблетс, ну, ты помнишь, последний коттедж на той дороге.

– Слушаюсь, хозяин. Как там дела?

– Все хорошо. Езжай сейчас же, ладно? А потом возвращайся и жди здесь.

– А поужинать? В дом мне хоть можно войти?

Гилберт, снедаемый любопытством, жаждал быть в гуще событий.

Но это не входило в мои планы.

– Нет еще. Ты купи себе сэндвич в «Черном льве», а потом возвращайся сюда. Я еще не уверен, что будет дальше.

– Надеюсь, обойдется без кровопролития?