Море, море

По моему совету Титус вымыл голову пресной водой. Волосы его, когда он их вытер и расчесал, превратились в густую шапку из темно-рыжих кудряшек, что очень его красило. Вечером он надел запасную, почти чистую рубашку, но без запонок. А Гилберт тайком выстирал футболку Лидсского университета.

Мы с Титусом обедали при свечах. Он вдруг сказал:

– До чего же романтично!

И мы оба расхохотались.

Титус теперь с любопытством поглядывал на Гилберта, очень уж безупречно игравшего свою роль, но вопросов не задавал. Я сам как бы вскользь пояснил:

– Он старый актер, сейчас у него полоса невезения, – решив, что до поры до времени большего не требуется.

За обедом мы говорили о театре и о телевидении. Оказалось, что Титус пересмотрел чуть ли не все лондонские постановки, знает по именам многих актеров. Он рассказал мне, что в школе сам ставил «Чудо-Крайтона». Он не хвастал, о своих замыслах говорил сдержанно. «Это пока только так, идея». Я не навязывался с советами. Мы много смеялись.

Лег он рано, я устроил ему постель на диванных подушках среди своих книг в нижней комнате. К книгам он проявил живой интерес, но свечу задул очень скоро. (Я наблюдал за ним, стоя на лестнице.) За утренним чаем он согласился остаться до второго завтрака. Лакею Гилберту я разрешил пить чай вместе с нами и принять участие в разговоре. Я не хотел, чтобы он стал для Титуса интригующей тайной.

После первого завтрака я отправил Титуса купаться и обследовать скалы, добавив, что мне нужно заняться моими «записями». Я решил: пусть отдохнет от моего общества, и, во всяком случае, надо дать ему время подумать. Титус был явно не прочь порезвиться и в одиночестве. Из своего окна я со смешанным чувством симпатии и зависти следил за его быстрыми, ловкими передвижениями. Наконец он вернулся и притащил отбившийся от дома столик, торжественно подняв его одной рукой высоко в воздух. Он расставил столик на лужайке и предложил там же и поесть, но это я отверг. (По части еды на свежем воздухе я согласен с мистером Найтли[30].) Гилберт тем временем побывал в лавке и под моим руководством приготовил вполне съедобную солянку с мороженым окунем.

За вторым завтраком, когда мы с Титусом опять остались с глазу на глаз, я решил, что пора поговорить о деле. Не век же завоевывать его доверие и бояться его спугнуть. Да и нервы у меня начинали сдавать, так мне не терпелось узнать свою судьбу.

– Послушай-ка, Титус, у меня к тебе серьезный разговор.

Он насторожился, положил ладонь на стол, словно готовый вскочить и умчаться.

– Я хочу, чтобы ты у меня пожил, хотя бы недолго. Сейчас объясню зачем. Я хочу, чтобы ты повидался с матерью.

Глаза его сузились, красивые губы презрительно скривились.

– Не пойду я туда.

– Я этого и не предлагаю. Она сама сюда придет.

– Значит, вы им сказали. А обещали, что не скажете.

– Ничего я им не сказал. Я хотел сначала поговорить с тобой. Если она узнает, что ты здесь, она сама придет. А ему можно и не говорить.

– Она все равно скажет. Она ему всегда все говорит.

– На этот раз не скажет, это я беру на себя. Я просто хочу, чтобы она тебя здесь навестила. Да и что он может сделать, если б и узнал? Поневоле притворится, что очень рад. Так что бояться нечего.

– А я не боюсь!

Начало получилось неудачное, я сбился, не находил слов и в воображении уже слышал за дверью рычание Бена.

Титус произнес задумчиво:

– Его, пожалуй, можно пожалеть. У него тоже, наверно, жизнь сложилась не очень счастливо, это я ваши слова повторяю.

– А я повторю твои: какая ни на есть, а жизнь. Если ты его жалеешь, так тем более должен пожалеть ее. Она столько о тебе горевала. Неужели ты не хочешь ее повидать, не доставишь ей такую радость?

– Ей ничем не доставишь радость. Никогда.

Категоричность этого заявления ужаснула меня.

– Ты хоть попробуй! – взмолился я. – Ты хоть представь себе, каково это ей – не знать, что с тобой сталось.

– Ну ладно, можете ей сказать, что видели меня.

– Этого мало. Ты сам должен с ней повидаться. Она должна прийти сюда.

Титус и сегодня был очень хорош. На щеках легкий загар, блестящие волосы мягко обрамляют резкое, костлявое лицо. Его отвратная футболка высохла, но он опять надел полосатую рубашку, не застегнув ее доверху.

– Послушайте, вот вы сказали, что видаетесь с ними «изредка». Мне это непонятно. Вы ведь всегда были у нас в доме пугалом, хуже черта. Я помню, какой у нее делался отчаянный взгляд, стоило упомянуть ваше имя. Что же они, простили вас? Ну хорошо, ничего такого вы не сделали, но вы понимаете, о чем я. А теперь вы ходите к ним играть в бридж, так, что ли?

– Нет, конечно. Он, вероятно, и сейчас меня терпеть не может, и кто его знает, чему он верит, а чему нет. Возможно, он и сам не знает. Но я склоняюсь к мысли, что это не имеет значения.

– Почему бы?

– Потому что я думаю, что твоя мать от него уйдет.

– Вот уж нет. Никогда. Ни под каким видом.

– А я думаю, что при известных условиях ушла бы. Ушла бы, если бы поняла, что это возможно, а раз возможно, то и не трудно.

– И куда бы она ушла?

– Ко мне.

– Значит, вы… вы этого хотите?

– Да.