Море Имен

— Ну мама, то есть его мама, то есть ваша мама, тётя Весела, она увидела и сказала, что надо постричься. А Иня сказал, что не хочет стричься, потому что хочет хвост длинный носить, как ты. А дядя Лёва сказал, что надо быть как пацан, а не как девчонка. И повёл его и постриг налысо.

Алей поднял бровь.

— Вот как.

— И Иня расстроился очень, — Лёнька мучительно скривил рот, переживая чужое горе как своё. — Гулять не хочет. Я говорю — ерунда всё, а он говорит — не ерунда, и вообще дядя Лёва хочет его в другой класс перевести, в кадетский, чтоб он был типа как пацан, а не типа как-нибудь, и хочет заставить фамилию поменять…

Сердце Алея ёкнуло.

— Вот как, — повторил он, мрачнея.

«Значит, повёл и постриг, — он скрипнул зубами. Перекинул через плечо собственный вороной хвост, медленно накрутил волосы на палец. — Мама, почему ты промолчала? Ладно Инька, он маленький. Почему ты позволила?!»

На курносое лицо Лёньки тенью легли печаль и тревога.

— Алик, — сказал он. — Ты это… Неужели Иньку правда в другой класс? Как же мы тогда будем? Мы же всегда вместе.

Луша заскулила, глядя на Алея так, будто что-то понимала в разговоре.

— Нет, — хмуро ответил Алей. — Если Иней сам не захочет — никто ничего не сделает.

— Он не хочет! — встрепенулся Комаров, — не хочет!..

— Да знаю я, — Алей вздохнул. — Я с дядей Лёвой поговорю, Лёнь. Тоже мне, нашёл маленького, обижать можно…

— Да! — Лёнька задохнулся от возмущения. — Тоже мне!.. Алик, а…

— А ты не шуми, — сказал Алей, не глядя на него. — Ты не доставай Иньку с этим, ладно? Видишь же, как он переживает.

— А я говорю — ерунда всё! — завёл старую пластинку Комаров.

— Нет, не ерунда.

— Ага. Я знаешь что решил? Я решил, если его в другой класс переведут, я папку попрошу, чтоб меня тоже перевели! Чтоб меня тоже постригли!

— Тьфу на тебя…

Лёнька замолчал и несколько минут тёрся рядом тихо, понурый. Луша поскуливала и совалась под руки то к хозяину, то к Алею, но на неё не обращали внимания.

Набежали белые облака, застили солнце. Лес загудел под ветром, клонясь над пригорками и оврагами. Пронеслась машина, ярко-алая, красивая как бабочка, — и снова всё стихло. Алей подумал, что автобуса тут ждать — дело безнадёжное, пешком дойти куда быстрее… Даже хорошо, что так: размяться можно после работы…

За плечом раздумчиво засопел Комаров.

— Знаешь, Алик, — сказал он, — а я всегда мечтал, чтоб у меня такой брат был, как ты.

Алей фыркнул.

— Ну тебя совсем. И вообще, у тебя сестра есть.

— Она мелкая ещё, — Лёнька смешно сморщил нос, — и глупая.

Алей улыбнулся.

— А ты умный. Вот и будь сам старшим братом. Большим и классным.

Комаров засмеялся.

— Ага, — кивнул он. — Буду.

Остались за поворотом новенькие высотки. Вдалеке, в проплешине между купами берёз замелькали вагоны электрички, — приглушённый шум донёсся с запозданием. Сильнее прежнего застонал ветер. Мимо всё-таки прошёл полупустой автобус, обогнав Алея на пути от метро до дома. Алей проводил автобус равнодушным взглядом. В такую погоду погулять одно удовольствие…

«Хорошо, что я Клёна встретил, — сказал он сам себе. Было грустно до горечи, от утреннего радужного настроения не осталось и следа. — Инька молчун, ничего сам не расскажет, а мама… связалась она с этим! Если б я знал, Господи. Я ведь ей сам говорил — выходи замуж, не хорони себя, ты молодая, он тебя любит… Она же прямо расцвела. Так хорошо было. А теперь вот Инька».

Клён, наконец, распрощался и отправился своей дорогой: ему пора было домой, обедать.

Алей дошёл до своей остановки, сел на скамью под прозрачным навесом и вздохнул.

…Район Пухово делился на старый и новый: в Новом Пухово были многооконные высотки, супермаркеты, фитнесс-центры и аквапарк, в Старом — дряхлые пятиэтажки, огромные тёмные скверы и тишина. Раскидистые деревья поднимались выше крыш, а переулки были так пустынны, что казалось, даже здешние гаражи брошены хозяевами и стоят-ржавеют просто так.

В Старом Пухово жили Обережи. Сорок лет назад там дали квартиру бабе Зуре, Лазури Искриной, геологу по первому образованию и переводчице с монгольского — по второму. Щекастая, крепкая, неунывающая, Лазурь в одиночку подняла сына, приютила в тесной квартирке невестку, увидела первого внука и всего года не дожила до рождения второго… Через неделю после похорон пришло письмо: дед Алея на склоне лет отыскал свою юношескую любовь.

Сам Алей узнал об этом гораздо позже. Тогда отец показал письмо с приложенной к нему пожелтевшей черно-белой фотографией только матери, а потом спрятал. Алей даже не знал, ответил ли он на него.

С фотокарточки улыбался красивый молодой парень, такой же белозубый и самоуверенный, как Ясень Обережь и, должно быть, настолько же неотразимый. Всей разницы, что дед был чистокровным монголом, а отец — полукровкой…

Четверть азиатской крови сделала его сыновей невысокими и тонкокостными, вычернила им волосы и глаза, не по-здешнему очертила скулы.