Мономашич. Мстислав Великий

А потом был пир, на котором Владимир Мономах не спускал глаз с Василия. Тот ел и пил, не смущаясь, не по-женски налегал на жареную дичину и, как все, подставлял кубок виночерпию. Он единственный за столом был в неизменной собольей шапке, и князь Владимир, поглядывая на гостя, терзался в догадках — права или не права жена. Можно было просто кликнуть дружинников — пущай силой стащат шапку с новгородца. Останавливало иное — уж больно ловок парень. Да и кем бы ни был — Василий гость. А он не Святополк Изяславич, чтоб гостя обижать.

Мономах велел подать себе братину[19] с вином и встал, поднимая её над головой.

   — Нынче гость у нас на пиру, — громко сказал он. — Василий Микулич, боярский сын, гость новогородский. Давненько новгородцы к нам с добром не хаживали — куёт крамолу Великий Новгород, сам по себе жить хочет, а не понимает того, что нельзя ему без Руси жить. Я же радею за то, чтоб была Русь едина, в одной руке. Тогда и нам жить лучше станет, и вороги на нас лезть не будут. Во все пределы земли о Руси слава идёт. Да и как не идти-то ей с такими молодцами! Тебя ради, Василий Микулич, боярский сын, и ради всех вас, дружина моя, пью я!

Он сделал глоток. Со всех сторон послышались приветственные крики. Владимир Всеволодович кивнул чашнику, и братина поплыла над головами.

   — Выпей, Василий Микулич, — попросил князь.

Тот двумя руками принял братину. Не всякий вой решится одолеть её, тем более — женщина.

   — За Русь я выпью, — сказал Василий, — и за наш Новгород Великий. За новгородцев, коих никто ни в бою, ни на пиру одолеть не может.

Мономах усмехнулся — хвастовство на пиру дело обычное. Плох тот, кому нечем хвалиться, — знать, ничем не славен.

   — Уж тебе ли не хвалиться, — поддакнул он, — когда ты троих моих молодцев одолел.

   — Правду скажу, — Василий всё держал братину в руках, — что во всём Новгороде был лишь один человек, кто меня сумел одолеть.

   — И кто же? Уж не Васька ли Буслай, про которого по Руси песни поют?

   — Нет, — улыбнулся Василий. — Ваську Буслая я в глаза не видал. А сильнее меня во всём Новгороде был один только Ставр Гордятич, городской сотский. Дважды сходились мы с ним — дважды он меня бивал. А ныне ты, князь, Ставра поточил, и нет в Новгороде никого сильнее меня. Да и в самом Киеве тоже!

Слышавшие эти слова бояре заворчали, хмурясь. Алёшка-ростовец, которого Василий побил, смерил его злым взглядом. А тот стоял, ничуть не смущаясь.

   — За Ставра Гордятича я и выпью, — провозгласил и поднёс братину к губам.

Анастасия коснулась руки мужа.

   — Видишь сам, что женщина это! — зашептала она. — Не за князя — за боярина пьёт. Не иначе, жена она ему.

   — Жена? — также тихо отозвался Мономах. — Да где это видано, чтобы жена за мужем в такую даль скакала?

   — Аль не веришь, что бывает сие? — Анастасия обожгла его таким взором, что Владимир Всеволодович потупился. Вспомнилась Гита и её тихая самоотверженная любовь. Вспомнились рассказы о её матери, Эдгите Лебединой Шее, которая умерла от горя на могиле Гаральда Несчастливого. Вспомнились собственные мать и мачеха, Мстиславова Христина и судьбы сестёр и дочерей. Потом на память пришла святая Ольга, которая кровью мстила за раны Игоря. Да, многое бывало. А сколько ещё будет и сколько таких подвигов останется незамеченными потому, что верные жёны не выставляют их напоказ, а просто живут и хранят верность своим мужьям, какими бы те ни были?

Василий уже допил братину и с поклоном вернул её чашнику.

   — Полюбился ты мне, Василий сын Микулинич, — сказал Мономах. — Вдругорядь тебя спрашиваю — пойдёшь ли ко мне в дружину?

Разомлевшие от выпитого и съеденного бояре и сидящие рядом гости закивали, но парень помотал головой.

   — Не пойду я к тебе в дружину.

   — Князь тебя просит!

   — Хоть проси, хоть приказывай, а слово моё твёрдо.

   — Ведаешь ли, что за такой отказ бывает?

   — А мне всё одно не жить! — В руке Василия сверкнул нож.

   — Взять его! — вскрикнул Владимир.

Оторопевшие от неожиданности отроки и бояре не сразу сдвинулись с места. А парень вспрыгнул на лавку, перескочил стол и встал перед князем и княгиней.

   — Погоди! — взметнул левую руку, и ринувшиеся отроки остановились. — Прежде чем казнить, дай слово сказать!.. В поле пытал ты меня, почто еду я в Киев-град к твоему двору. Тогда не ответил я, а ныне скажу. Приехал я поглядеть на того, кто сиротой меня на свете оставил. Кто счастья меня лишил и заставил жизнью и честью своей играть. На тебя, князь Владимир Всеволодич!

Мономах сердито засопел. В своё время случалось ему по слову отца вести дружины и на половцев, и на угров, и на своего брата-русича. Помня его гнев, страшатся князья Всеславьичи, не смеют слова поперёк молвить Святославичи, не говоря уж о дальних пределах.

   — Не возводи напраслины, Василий! — воскликнул он. — Да и где это видано, чтоб бояре на князей жаловались? И кому?

   — Твоей же совести.

И прежде чем Владимир успел вымолвить хоть слово, Василий сдёрнул с головы шапку. Две длинные косы упали одна — на грудь, другая — на спину.

   — Баба_г — выдохнул Фома Ратиборыч в тишине.