Монолог Нины

Конечно, зимою — утром — прорубь в реке ещё нужно было пешнёю очистить–пробить. В сильные морозы — а стояли они по шесть–восемь месяцев — окалывать лёд ходили дядья. Девочкам было такое не под силу. По воскресным дням, если давался «выходной» в мастерских, — зимами драга работала без перерыва, и, остановившись, вморозила бы в лёд понтон, — воду таскали парни.

Куда сложней, и тяжелее, было с водою в дальних балаганах. Хотя — я уже говорила — стояли они у воды. Брали её там, в тайге, дядьки. Но летом, в основном, и мы с Алей, а потом и с Лилей, тоже. Мальчики свободными были редко. Тогда и нам самим приходилось заново бить прорубь. Речки–то, они во второй половине зимы промерзают до дна почти! И, бывало, приходилось часами пешнёю пробивать полутора или даже двух метровый лёд, пока дядя Володя, став в котельной хозяином, не смастерил ручной бур. С ним операцию эту мы проделывали за десять–двадцать минут!

«Надо!». Слово такое «волшебное» произносил папа. И всё у нас делалось, как бы, само собой. «Надо!». И у коров наших, и у быка, воды было вдоволь. И у поросят. И у гусей. Живности у нас — сколько для семьи нужно. Не меньше и не больше. Если бы швондеры, интересовавшееся только «камушками», были умнее, мы — одна только Удерейская ссылка — завалили бы страну тысячами тонн продуктов, которых так не хватало постоянно голодавшему народу… Но об этом и мечтать нельзя было.

Губельманам не говядина нужна была, не свинина с гусятиной — человечина!

Но тогда думать о таких материях недосуг было. Скотину надо было кормить. Кормили. Да ещё как! И у неё во–время было доброе горячее пойло, затворяли которое на каменках, топить которые, затапливать даже — одно удовольствие.

…Читаю в русскоязычной прессе у нас драматические воспоминания переживших эвакуацию 1941 года местных красавиц. Страшные рассказы читаю о навалившихся на занесенных на Урал и в Сибирь взрослых уже тёлок «бытовых проблемах». И верить не могу им, рождённым в городе у батарей центрального отопления. Тем из них тем более, кто «запамятовал», как мамы их молодые, или старенькие бабушки, вставали заполночь. И разжигали, и затапливали печи, чтобы, — когда все молодые выспятся всласть и встанут, — в доме было уже тепло. Не поверю им, пугающим читателя страшилками о том, что «зажечь огонь в остывшей за ночь печи, разжечь её — мука! Драма! Трагедия!». А ведь нужно–то всего с вечера заложить в тёплую топку дрова — подсушить. И к ним подложить лепесток бересты. А где бересты нет — в городе — жменьку щепочек тонюсеньких нарезать–настрогать и газетки клочок скомкать… Всего то…Забывать технологию эту — древнюю и спасительную — грех. «Боеголовки» в тысячах ракетных шахт ожидают своего часа. А «дежурные расчёты» — команды «ключ на старт!»

«Если ночь зажигает звёзды, значит…»

Растопку сухой держите, господа! Ту же бересту. Щепочки те же…

Береста! Ох уж эта прелесть!

Задираем её весной, перед соком. Великое это дело — берестяное лукошко, или короб, — невесомые и прочные, как из хорошо выделанной кожи воловьей. Такие же, как из юфти, непромокаемые, если правильно выкроить и сложить. Заводской посудою страна наша нас не баловала. И кроме ведерных чугунов ничего не завозила и не продавала. А если что–то и накопилось у нас из «заводской» посуды за ссылочные годы — всё дарёное! Геологи вольные, люди по тому времени состоятельные, или большое начальство — тоже не бедное — детей которых старенькая бабушка Марфа и мама учили языкам и людьми быть (есть такая наука!) — привозили из полярных долгих отпусков и дарили очень нам всем необходимую утварь Иногда, и чудо сервизы, сразу после войны саксонские даже. И из Богемии. Да так по сердечному, от души, преподносили, что не отказаться было. С приговором — и так даже бывало: — «Конечно, это не то, что у вас когда–то… Но хоть что–то…».

Слава Богу, мы с Беном, — тем же фарфором и стеклом, да многим ещё другим, на чём «свихнулся» совковый обыватель, — смогли впоследствии возвратить частицу тепла, которым — не смотря ни на что — незримо согревало нас и питало щедро сибирское наше «вольное окружение».

…А мы, девочки, «заведённые» никогда прежде невиданными нами дарёными «заморскими» чудесами, будто над землёю воспарялись! И играли, играли–экспериментировали. Искали и находили подходящую глину. Добавки нужные. И лепили самоделки. Крутили дядей Володей сделанный для нас гончарный круг–станочек. Обжигали в топке папиной коптильни чашечки с кувшинчиками, плошечки с бокалами…. Получалась посуда… не хуже получалась она Гжельской! Ну… не очень хуже… Зато своя! Какую сами выдумали и сделали. Мы же ничего тогда не видели. Я только на семнадцатом году жизни поезд с паровозом живыми увидала! Самолёт вблизи живой — на двадцать седьмом! Я первый раз к яблоне подошла в Москве уже, в саду Сельскохозяйственной вставки. Бен поговорил с садоводом. И тот разрешил мне с о р в а т ь м о ё п е р в о е я б л о к о! Я Евой себя почувствовала из Священного Писания. Только не изгонявшейся — нет! А приглашаемой в Эдем!

А берестяная посуда — она всё равно лучше. Практичнее.