Монолог Нины

Ни хрена! Никакое оно не выморочное! Народ немецкий жив–здоров. Вчера сослан. Завтра возвращён — возвращён же!… А эти… — они всё понимали. Не вовсе и не все олухи. Но — наглецы-ы! Прикинули: если выморочное имущество по нашим законам принадлежит государству, они, — «пострадавшие от Гитлера», — письмами этими — наперёд всех — первые и к корыту за «компенсацией»! А другие, если объявятся, — кто тоже лиха хлебанул, — этих «Вас тут не стояло!»…

Не объявился никто… Да и объявиться–то как, если страна, народ, пяти

десятков миллионов, почти что, не досчитались!… Если русский генофонд выбит чуть ни начисто! Если Небывалая случилась Катастрофа самой России…

И объявляться–то как, лица не теряя?…

Ну а эти… Что им Россия? Не Гекуба, чай… «На всякий случай», закидывали крюка ещё и в Крым, и на чеченцев с ингушами землю — вдруг, где и сработает! Места столбили, я вам скажу следующее дело, — глаз они клали на места в государстве самые что ни на есть курортные. Заповедные. Господом Богом для себя сотворённые! И навар чтоб сходу, сразу! И действовали–то так, будто у «шуб» этих никогда владельцев не было!… Как у классика… Решили — не иначе: за их несчастье в Европе (сперва миллионное, потом двух, потом трёх, потом четырёх, потом пяти, наконец шести, — не знаю, остановятся ли в своих демо фантазиях?), здесь у нас, отвалят им (как в Арабской Палестине) всё, что душа захочет! И обнаглели… Но, как верёвочке ни виться…

По наглости они осторожность утеряли. И… задели «растяжку»!»

… И вот, — после того, как «известный» поэт высунулся, и Россию тряхнуло, получилось, что «русские немцы страдают вовсе не от Сталинского произвола. Но из–за «чьей–то беспардонной наглости». Чьей — известно теперь! И их, — нас, значит, — надо защищать. От кого — известно тоже. Битых–то — своих, конечно, — у нас уважают. У нас такса: за своего битого двух небитых дают! И нам, отныне, — с «подачи» этого поганого комитетского козла, — положено всё то, что и остальным — лес, покос, пашня, огороды, сады. Школы тоже. Техникумы. А с 1946 — институты в Сибири и на Востоке.

Жизнь положена!

Но это — тоже потом. С 1944–го.

А пока всё скрытно. Всё пока тайно. Всё — под покровом ночи.

Вода та же.

Воды нужно было много. Пищу горячую готовить на большую семью. Затевать для скота тёплое пойло. Корм тёплый для птицы. Много, очень много воды нужно было на стирку — в семье четыре уже механика на драгах только и один, дядя Володя, в котельной! А там мазут везде, там солярка, там масла одно другого въедливей и злее. Керосин с глиной почему–то. Драга промывает — пусть под потоками воды — тысячи тонн запылённой породы. И без горячей бани, без жаркой парилки и свежего белья после каждой смены не обойтись! О нас — женщинах, и говорить нечего. Фрейлины, по рассказам бабушки Марфы, обмывались, дежуря, и бельё меняли по два–три раза на день. И мама, девочкой в Смольном, купалась после практики, и переодевалась тоже не реже. Как же мы должны были следить за собою после многих часов не лёгкой работы?! Климат у нас резко континентальный! Да, зимой ртуть опускается и ниже «50». Пыли в зимней тайге, практически, нет. И, как в Арктике, можно часто белья не менять — оно чистым остаётся. Но вот летом! Летом в тайге, как в джунглях тропиков, — все «40», и «45» даже, по Цельсию! Хотя ночью — тогда же — плюс «1», или даже «0»! Все сто потов сойдут с тебя, пока дело делаешь! Конечно, мы и обмываемся по сто раз в ключах и речушках, благо они — на каждом шагу. Мерзлота же! Она их, как мать детей, питает водой. И слаще воды этой ледяной, слаще ледяных купаний — нет ничего на свете! Но «я не на улице росла, и меня не курица снесла!» — баня каждый вечер — превыше всего! Чуть заленишься, устав, мама тут как тут с укоризною: — Доченька! Как же так? Или запамятовала, кто мы?…

Мы — никто. Подневольные мы. Рабы! — Плачу про себя.

А она — будто слышит мой стон: — Нет, солнышко моё! Нет! Не были мы рабами. И не будем…

Для двух теперь семей, — старший папин брат Ленард женился и жил отдельным домом, — берём воду из Удерея. Подъём от реки крут. Зимой скользок. Воду возим в кадке ведер на сорок. Меньшую набирать и гонять туда–сюда смысла нет. Кадкой заняты подросшие младшие дядья — им, жеребчикам, только не мешать! Летом кадку везут на тележке. Носим воду и мы, девочки. На коромыслах. Вёдрами. С двенадцати лет. До двенадцати не разрешала мама. Вёдёрки у нас дядей Володей сработанные. Они разного размера — «на вырост». Аккуратненькие, из белой жести, — заглядение! Трёх сперва, потом пяти, — и, перед десяти литровыми «взрослыми», — семи литровые. Нести не далеко — метров двести. Когда папа с дядьками отрыли — прямо у наших домов — колодцы, стало куда как легко! Но за те годы, что ходили под коромыслом, фигурки себе «наносить» успели! Стали они как у Айседоры Дункан в мамином альбоме.