Моногамист

Счастье стоит у кухонной плиты с зеркальной поверхностью и легко жонглирует тремя сковородками и жидким тестом, таким, из которого делают настоящие блины… Настоящие, потому что те, которые традиционно пекут здесь в Штатах, совсем не похожи на те, которые в далёком детстве пекла мне Акулина, моя няня. Мама не умела печь блинов, а отец часто любил повторять, что здешние панкейки и не блины вовсе, и только Акулина, выкормившая и вырастившая моего отца, бывшая ему большей матерью, нежели настоящая, частенько баловала нас русскими блинами — ароматными, золотыми солнцами волшебного вкуса…

Акулина… Как много тепла было от неё в нашем доме! Как же все мы любили её, а она нас, добрейшей души человек, посвятивший всю свою жизнь чужой семье, чужим детям, а затем детям их детей, ставшими самыми важными и главными людьми в её жизни…

Несмотря на свой глубоко преклонный возраст, Акулина почти полностью заменяла мою мать на кухне, присматривала за нами, детьми, учила меня играть в подкидного дурака, до ужаса смешно и трогательно жульничала, всегда выдавая себя смехом, которого и не слышно было вовсе, а понять, что она смеётся можно было лишь по ритмичным, размеренным подрагиваниям её плеч, и страшно расстраивалась, когда проигрывала.

Я помню Акулину по кухонному запаху, исходившему от её никогда не снимаемого передника с большими карманами, где она всегда по старинке прятала для нас утешительные кубики сахара, не признавая американских конфет, по тёплым сморщившимся от возраста и нелёгкого домашнего труда рукам, сжимавшим мои с такой крепкой любовью, что иногда мне бывало даже немногого больно…

Акулина любила меня больше, чем сестёр и, в отличие от матери, никогда не скрывала этого, за что регулярно получала выговоры от отца, который, к слову, и сам был залюблен ею чуть ли не до смерти, а потому и злиться и вычитывать её строго не мог, и оттого как-то странно мямлил что-то вроде этого:

— Нянюшка (так он называл её с детства, а мы — вслед за ним), ну ты пойми, он же мальчик, будущий мужчина, перестань уже так нацеловывать его, да ещё при девочках! Вот Ди сокрушается, что ты не любишь её!

— Ну как же! — всплёскивает руками Акулина. — Я ей намедни и коржичков чёрненьких напекла (так моя средняя сестра Диана называла уникальное Акулинино блюдо — пресные лепёшки в маковом соусе), и что ж я не цалую её разве? А как же ж? Цалую!

Необъятная её доброта и забота обо мне выливались в то, что она просто безмерно много своего драгоценного времени уделяла именно мне, а в те редкие моменты, когда я провинился и получал наказание, плечи её вздрагивали, но уже не от смеха, и она тихо удалялась к себе молиться…

Vacant — Serenity

Странно, но Акулина отчего-то часто вспоминается мне всякий раз, как я вижу Леру на кухне… Такое же точно беззаботно-беспечное тепло разливается щедрыми струями по всему моему существу, наполняя умиротворением и всплесками волн счастья…

Лера пританцовывает и поёт что-то на испанском, на ней большие наушники, такие она надевает только дома и только наедине с самой собой, потому что стесняется своего тинейджерского вида, не соответствующего, по её мнению, «30-ти летней тётке», как она однажды назвала себя. И тогда я совершенно искренне и нетерпеливо заметил ей:

— Тётка!? Ты фея! Воздушная, нежная, добрая, безмерно мудрая и заботливая моя волшебница, а не тётка! И не важно, сколько тебе лет: 16, 23 или 30, ты всегда будешь такой!

Лера смеётся:

— Ну, в 16, может, я и была феей, но точно не сейчас!

А я сокрушаюсь: «Чуть не выдал себя, блин!».

Да, Лера до сих пор не узнала меня и даже не подозревает, что настоящее наше знакомство случилось не восемь лет назад, а гораздо раньше. Не знаю сам, почему скрываю это: вначале мне хотелось и очень ждалось, чтобы она сама вспомнила меня, а потом уж просто так повелось… А сейчас попробуй только признайся ей, сколько негодования обрушится в мой адрес и обвинений… Нет уж, лучше пусть сама вспомнит!