Моникины

— Если я уступлю своему влечению, Анна, чем мое положение будет отличаться от положения моего несчастного отца? Он сосредоточил все свои чувства на любви к деньгам, а я… Да, я знаю, знаю это! — я любил бы вас так горячо, что это исключило бы всякое благородное чувство к другим. На моих плечах грозная ответственность—богатство, золото, золото без конца, и для спасения своей души я должен расширять, а не суживать мой интерес к ближним. Будь на свете сто таких Анн, я мог бы вас всех прижать к своей груди. Но одна!.. Нет, это был бы ужас, это была бы гибель! Избыток подобной страсти превратил бы меня в бессердечного скрягу, недостойного людского доверия.

Лучистые и ясные глаза Анны, казалось, читали в моей душе. И когда я кончил, она, обойдя вокруг стола, робко подошла ко мне, как подходит женщина, подчиняющаяся глубокому чувству, положила свою бархатную ручку на мой пылающий лоб, нежно прижала мою голову к своему сердцу, разрыдалась и убежала.

Днем мы больше не виделись и встретились только за столом. Обедали мы вдвоем. Анна держалась со мной приветливо, мягко, даже нежно, но тщательно избегала касаться утреннего разговора. Что же до меня, то я непрерывно размышлял об опасности сосредоточения интересов на одном предмете и о важности вкладов в общественные дела.

— Через день-два вы почувствуете себя бодрее, Джек, — сказала Анна, когда после супа мы выпили немного вина. — Деревенский воздух и старые друзья вернут вам свежесть и цвет лица.

— Если бы на свете была тысяча Анн, я мог бы быть счастлив, как никогда не был счастлив человек! Но я не должен, я не смею ослаблять свою связь с обществом.

— И все это доказывает, что я не могу дать вам счастье. Но вот идет Фрэнсис с вчерашней газетой. Давайте посмотрим, чем занято общество в Лондоне!

Развернув газету, милая девушка вдруг издала удивление и радостное восклицание. Подняв глаза, я увидел — или мне так показалось, — что она смотрит на меня ласково, с любовью.

— Прочтите вслух то, что доставило вам такое удовольствие!

Она не стала спорить и дрожащим от волнения голосом прочитала следующую заметку:

«Его величество всемилостивейше соизволил пожаловать Джону Голденкалфу из Хаусхолдер-Холла в графстве Дорсет и Чипсайда в Лондоне, эсквайру, титул баронета Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии».

— Сэр Джон Голденкалф, имею честь выпить за ваше здоровье и счастье! — воскликнула она в восхищении, просияв, как утро, и омочив пухлые губки в вине, менее алом, чем они. — Фрэнсис, налейте себе бокал и выпейте за нового баронета!

Седовласый дворецкий с большим удовольствием исполнил ее приказание, а затем поспешил вниз, чтобы сообщить новость другим слугам.

— Ну вот, Джек, общество сделало свою связь с вами более тесной, каков бы ни был ваш вклад в его дела.

Я тоже был рад, потому что известие обрадовало ее и показало мне, что лорд Пледж не лишен чувства благодарности (хотя он позже при случае заметил, что своей удачей я обязан главным образом «надежде»). Я никогда, кажется, еще не смотрел на Анну с такой любовью.

— Леди Голденкалф — это все-таки звучит неплохо, дорогая Анна!

— В применении к одной, пожалуй, да, сэр Джон, но не в применении к тысяче!

Анна засмеялась, вспыхнула, снова залилась слезами и убежала.

«Какое я имею право играть чувствами этой чудесной, искренней девушки? — сказал я себе. — Очевидно, эта тема расстраивает ее. Анна не в силах вести подобное обсуждение, и недостойно мужчины настаивать на его продолжении. Я должен помнить, что я джентльмен, а теперь еще и баронет, и… никогда в жизни я больше не заговорю об этом».

На другой день я простился с мистером Этерингтоном и с его дочерью, объяснив, что намерен отправиться на год или на два путешествовать. Добрейший священник дал мне ряд дружеских советов, польстил мне, высказав уверенность в моем благоразумии, и, горячо пожав мне руку, просил меня помнить о том, что его дом всегда будет моим. Выйдя от отца, я с тяжелым сердцем отправился к дочери и застал ее в маленькой гостиной, которую я так любил. Она была бледна, сдержанна, но приветлива и спокойна. Мало что было способно нарушить небесную безмятежность этой чудесной девушки. Если она смеялась, ее веселье было тихим и умеренным; если плакала, ее слезы напоминали дождь с неба, все еще озаренного солнечным светом. И только когда чувство и природа властно заявляли о себе, какой-нибудь неудержимый порыв, свойственный ее полу, выдавал ее душевное состояние, как это дважды случилось совсем недавно на моих глазах.

— Вы собираетесь покинуть нас, Джек, — сказала она, протягивая мне руку ласково и без притворного равнодушия. — Вы увидите много новых лиц, но ни одно из них…

Я ждал окончания фразы, но Анна, как ни старалась овладеть собой, так и не закончила ее.

—В моем возрасте, Анна, и при моих средствах мне не пристало оставаться дома, когда путешествия манят людские сердца, если я могу так выразиться. Я уезжаю, чтобы ближе узнать людей, чтобы мое сердце открылось им и я избежал бы жестоких угрызений, которые мучили моего отца на смертном одре.