Монгол

— Ты говоришь так, будто верность воина тому, кто ему платит, — есть нечто, чего следует стыдиться. Я так не считаю. Я уверен, что это показывает превосходство воинов перед другими людьми. Верность, основанная на любви, — глупость, потому что построена на том, чего вообще не существует. Золото и серебро всегда были и будут первой и последней причиной верности. Золото — это то, в чем человек может быть уверен.

Талиф насмешливо хмыкнул:

— Ты и в самом деле веришь в превосходство военных?

Темуджин перестал улыбаться и презрительно взглянул на Талифа.

— Да. Послушай. Я часто говорил, что люди подобны животным и им хочется хорошо поесть, переварить пищу и испражняться, они одержимы ненавистью, стремятся к борьбе и желают постоянных ссор. Жизнь создала человека, чтобы он стал орудием войны, и когда он им становится, человек бывает счастливым, потому что может выполнять все свои желания. После этого он становится идеальным оружием в руках тех, кто им руководит, но и сам он стоит превыше тех людей, которые выбрали для себя жизнь без опасностей!

Талиф внимательно его слушал, а потом подумал: «Этот варвар выражается, как поэт или философ!»

Он не улыбался, размышляя над словами Темуджина, потом вспомнил, что отец говорил, что Темуджин неграмотен, но речь его образная и четкая. Поистине пустыня оказалась великим учителем!

Талиф прикрыл рукой, тонкой и темной, как крылышко птицы, рот, чтобы Темуджин не видел его изумления. Он внимательно и с некоторым волнением продолжал разглядывать гостя. Черные глаза женщины тоже разглядывали Темуджина похотливо и с одобрением.

Наконец Талиф убрал руку от лица, он продолжал улыбаться, а тем временем у него в голове проносилось: «Ты не любишь своих соплеменников, господин! И я тебя не виню в этом. Философы призывают нас к милосердию и жалости. Боюсь, что ты не философ. Но должен же ты во что-то верить!»

— Я верю в себя, — голос Темуджина был спокойным и твердым, будто он подслушал мысли Талифа.

Талиф высоко поднял брови. В голосе Темуджина он не смог различить наглости. Гость походил на человека, изрекающего всем очевидную правду.

— Я также верю в силу, — добавил он, помолчав. — Боюсь, что ничто иное не поможет в сражении. Меч не задает никому вопросов, и сам не отвечает на них. Все люди понимают силу меча, но их уши подобны ушам осла. Они глухи к словам!

— Боюсь, что ты меня станешь презирать, — вздохнул Талиф. — Я верю в силу Слова и в то, что оно может победить Меч. Я верю в Миролюбие и Философию, и еще я верю в Красоту.

Он остановился, потому что Темуджин расхохотался и грубым жестом ударил себя по ляжке.

— Господин, ты обвинил меня в том, что я не люблю своих соплеменников! — кричал он. — Это же обвинение относится в равной степени и к тебе!

Талиф сначала побледнел и нахмурился, но затем глаза его засверкали. Он громко захохотал, и его стройное тело сотряслось от смеха.

А затем рассмеялась женщина, она ничего не поняла из беседы, но ее смех звучал, как переливы серебряных колокольчиков.

Обессиленный от смеха Талиф сказал:

— Темуджин, мне с тобой интересно вести разговор. — Его голос был веселым и приятным. — Ты поразительно проницателен. Я даже подозреваю, что в душе ты поэт, как бы тебе ни было это название неприятно.

Темуджину, однако, было приятно слышать слова признания от хитрого и образованного горожанина, и он хотел ответить любезностью.

— Нет, я не поэт, господин, но мне нравятся стихи. Ты не окажешь честь и не прочитаешь мне свои стихи?

Талиф был очень доволен. Он все утро занимался поэзией и писал строки, слегка напоминавшие стихи Омара Хайяма. Он протянул руку в кольцах и взял свиток, лежавший на столике.

— Это всего лишь отрывок рубаи, Темуджин, — сказал он, томно вздыхая. — Он выражает скуку, отчаяние и усталость от жизни. Мне не хочется тебе надоедать, но ты — свежий человек, и, возможно, ты мне подскажешь, что не так гладко в моих стихах.

Женщина прекрасно знала, что делать в таких случаях. Она взяла лиру и легко пробежалась по струнам белыми красивыми пальчиками. Послышался грустный, дрожащий, переливчатый звук, в теплом душистом воздухе он прозвучал, как нежный вздох. Талиф откинулся на подушки и начал нараспев читать стихи.

Наконец звуки музыки замолкли и перестал звучать мелодичный голос Талифа, воцарилась меланхоличная тишина. Талиф взглянул на Темуджина и пришел в бешенство, когда увидел, что тот открыто ухмыляется, а затем его охватила холодная ярость. Темуджин насмешливо зааплодировал и воскликнул:

— Мне всегда нравились эти стихи! Но мне кажется, что они звучат несколько по-иному! Может, мне их прочитать тебе, мой господин?

Талиф стал сине-зеленым, а губы у него посерели.

Темуджин, продолжая ухмыляться, кивнул женщине, и она заиграла громче и веселее. Молодой монгол принял подобающую чтению стихов позу и произнес несколько строф.

«Жизнь — мгновенье. Вино от печали бальзам…»