Монахини и солдаты

Появление Тима Рида было как взрыв, как извержение вулкана, из которого вырываются огонь и раскаленная лава. Анна думала, что любит Питера всем своим существом. Но теперь воскресшая надежда слала известие в самые дальние его пределы, а ее любовь ширилась и росла и пела в безудержной радости. Анна лежала на кровати, то плача, то смеясь от неожиданности спасения. Смеялась не истерично, только тело ее тихо сотрясалось и не могло остановиться, словно ее смех сообщался глубинам земли, вызывая ответное колыхание планеты. Конечно, внешне она была сдержанной. И, как прежде, ни пальцем не шевелила, ни виду не показывала; и со всею строгостью, которая единственно и могла обуздать ее страсть, сказала себе: Гертруда скоро устанет от Тима, она никогда не выйдет за него. И с болью, которая принесла ей некоторое утешение, сделала то, что считала своим безусловным долгом. Как могла, убеждала Гертруду не выходить за Тима. Она решилась на это частью из убежденности в истинности того, в чем убеждала Гертруду: Тим недостоин ее, он неосновательный, ненадежный. Но еще из глубокой, извращенной потребности действовать вопреки собственным интересам, чтобы очистить себя отказом (подсказанным тем, кто мог знать истинный повод) поощрять подругу совершить то, что послужит, вероятно или возможно, как-нибудь или когда-нибудь к ее собственной выгоде. К тому же Анна не могла искать расположения Графа, чтобы малейший намек на это в ее поведении не побудил Гертруду отвернуться от него. А еще, пожалуй, она слишком боялась страданий, какие придется пройти, если путь будет свободен, и ужаса возможного поражения в этом случае. Но вот Гертруда сказала, что с Тимом покончено, и Анна почувствовала, что старалась не зря и даже слишком преуспела, и ее смех обернулся слезами, а удовлетворение от собственной порядочности было горьким. А затем пришел счастливый день, когда она стояла с Питером в небольшой сумрачной комнате в мэрии и смотрела, как у нее на глазах Гертруда Опеншоу становится Гертрудой Рид. Глаза Анны блестели, лицо сияло от радости за себя, а в душе звучал тот ее космический смех. А когда Тим надел кольцо Гертруде на палец, Анна взглянула на Питера и тут же пожалела об этом. На его лице было спокойное и вежливое выражение, но она поняла, как ему горько и больно и что он абсолютно не замечает ее, Анны.

Путь был свободен, и задача изменилась, мучения, возможно, стали сильнее. Надежда, обезумев, завывала смерчем, терзая любовь, чтобы и она тоже взбесилась. Анна старалась думать об этом как о трудности, как о чем-то, с чем, по крайней мере, можно справиться с помощью рассудка, усмирить долгими доводами. Корень проблемы был в том, что Питер по-прежнему видел в ней монахиню. Это было ужасно. «Не бывает бывших монахинь». Интуиция говорила ему, что она «вне мира»; и он воспринимал ее, ставший очевидным, интерес к себе как совершенно естественный в человеке столь бескорыстном. Она была для него, как выразилась Гертруда, «феноменом», и к такому взгляду, возможно, примешивалось польское романтическое отношение к католической церкви. Все всегда будут видеть во мне несостоявшуюся монахиню, говорила себе Анна. Многочисленные планы Гертруды относительно будущего Анны не включали варианта замужества. Питер утешал себя тем, что Анна невидимо сохраняет религиозную «привычку». Для него на Анне лежал долг священства, который она не могла не исполнять постоянно, и именно такой она привлекала его, хотя это невольное служение теперь, похоже, все больше и больше отдаляло и отделяло ее от Питера, которого она любила и жаждала. Он смотрел на нее как на святую женщину, непорочную, спокойную, недоступную и строгую. Временами Анне страстно хотелось разбить эту икону, швырнуть к его ногам и яростно топтать ее. Гертруда как-то сказала, что достаточно четырех секунд, чтобы изменить мир. Анне могло бы хватить и двух, если бы она только пересекла пространство (в три фута, как сейчас, когда она разговаривала с ним), которое разделяло их, и все во вселенной переменилось бы. Но допустим, она переменилась бы у него на глазах, а он отшатнулся бы в ужасе, отвращении — жалости? Такое тоже приходило ей в голову. И в ответ на мягкое, мощное давление своей страсти она продолжала играть отведенную ей роль. И думала про себя, что, конечно, это не роль, не что-то фальшивое, что она действительно такова, она то, что он видит, но и другое, безумное, отчаянное, жаждущее, плачущее другое. Если бы она была священнослужительницей и если бы в ней осталось хоть немного веры, она бы скорее умерла от невозможности соединиться с ним, нежели разбила холодную невинную икону, которая, возможно, служит ему единственным утешением в теперешних страданиях. Нет, она не может разбить ее, она должна терпеть. Но, также подумала она, терпеть какое-то время, пока.