Монахини и солдаты

При всем том Тим никогда не говорил себе, что они совершили распространенную ошибку, приняв банальное плотское влечение за великую любовь. Он все еще верил в великую любовь. Просто не всякой такой любви удается утвердиться в мире. Он часто думал о скалах близ «Высоких ив», прозрачном озерце и «лике». Все, можно сказать, началось там; но при этом он разделял эти события. «Лик» сохранился в его памяти как реальность, он связывал его со своей работой, с собой как художником. Он вспоминал его странные очертания, светлое округлое пятно с влажной рябой поверхностью, «карандашные линии» мха, подобно колоннам, тянувшиеся вверх, темную расщелину наверху, из которой свисали папоротники и ползучие растения, скрывая вершину утеса. Сверхъестественная сила скалы потрясла его, даже сейчас в воспоминаниях (внутренним взором он видел ее предельно отчетливо) вызывая благоговение сродни любовному. Это было как явление истины, и до сих пор он чувствовал ее магнетическое притяжение, как прочную связь, сохраняющуюся между ним и скалой. Ему верилось, что скала стоит и сейчас, продолжает стоять, спокойная и одинокая, тусклая в тени и сияющая на солнце, чернеющая в теплой ночи. К озерцу у него было иное чувство. Страх перед «ликом» был неотделим от благоговения. Страх, внушаемый озерцом, а он страшился его, был иным, более острым, страхом перед чем-то колдовским, опасным. Ему было трудно представить, что оно все так же блестит там сейчас, что, возможно, птица пьет из него и плывет змея.

Пытаясь осмыслить произошедшее в последующие дни своего отчаяния, он порой думал: они просто оказались во власти чар после того, как Гертруда искупалась в том озерце. Это было как наркотик, как любовный эликсир. Что-то в нем колдовски подействовало на нас, может, совершенно случайно, и они на время лишились разума, а теперь эти чары теряют силу. По-другому этого нельзя было объяснить. Но в самой глубине души Тим отвергал это. Подобная опасность не коснулась их. Это не было как магия, это не было магией, хотя в обычном понимании было — магия, колдовство. Это была абсолютная истина, нечто от целостности и добра, взывавшая из темного сумбура в нем самом. Он любил Гертруду любовью, которая была лучше его. Не требующей подтверждения, несомненной, чего он прежде не чувствовал. Она проявлялась в нем в виде радости, которая охватывала его даже теперь, когда они с Гертрудой пили сидр в кабачке на Харроу-роуд.

Но то, что истинно и высоко, может быть физически уничтожено, и его истинность и высота останутся неуловимой чистой аурой в мире идей. Он и Гертруда не смогли помочь своей любви, не смогли выдержать ее. Она дрогнула, он отчаялся. Если бы только, говорил он себе, прошло чуть больше времени со смерти Гая, еще несколько месяцев, и он был бы спасен. Впрочем, еще несколько месяцев, и Гертруда была бы уже другой женщиной, ее потрясенная душа не зазвучала бы в унисон с его душой. То, что это произошло по воле случая, его не тревожило. Он был достаточно умен, чтобы понимать: обоюдная любовь зависит от случая, что не делает ее непрочной. Но он чувствовал печаль, почти горечь, думая, что всего лишь свежая память о Гае, его довлеющее отсутствие оказались фатальными для их любви.

Оба они в этот свой лихорадочный «отпуск» предвидели конец. И были готовы. Тиму не хватило духу начать решительный разговор. Гертруда завела его. Но едва она заговорила, он уже знал, что сказать. Оглядываясь назад, Тим думал, что проявил смелость. Но какой у него оставался выход? Плакать и умолять? Это лишь на какое-то время оттянуло бы конец. Он увидел в глазах Гертруды досаду и раздражение. Как адской боли, он боялся увидеть в них ненависть. И Гертруда попалась в ловушку. Он устраивал ее в качестве любовника, но не в качестве мужа. Теперь ей хотелось вернуться к прежней жизни, к своим старым драгоценным друзьям, к тому, что было мило всему ее семейству. Если бы он «загостился», то стал бы ненавистной обузой. И Гертруда со всей прямотой, насколько хватило духу, сказала ему, что пора и честь знать.

Теперь никогда, думал Тим, не станет он таким, как прежде, просто по-собачьи счастливым. Никогда он по-настоящему не верил, что Гертруда выдержит. Он верил в две несовместимые вещи: что Гертруда любила его безоглядно и всем сердцем и что она любила его недостаточно.

Лежа голым в объятиях Дейзи, обвеваемый ветерком из вечернего окна, приятно охлаждавшим мокрую от пота кожу, Тим говорил себе: если бы они могли умереть сейчас, то отправились бы прямиком в ад, даже не надо собираться. Эх, как бы ему хотелось, чтобы они умерли сейчас!

— О чем задумался, мистер Голубые Глаза?

— О смерти и аде.

— Шутник ты.

— Помнишь о Папагено и Папагене?

— Помню.

— Думаю, мы прошли свое испытание.

— Как бы не так! Стоит мелькнуть очередной юбке, как ты снова смоешься. Герти — лишь начало.

— Ты очень добра, очень мила.

— Ха-ха-ха! Просто надоели мужики, на которых мне начхать.

— Я проголодался.

— Я тоже.

— Так пошли в «Принца датского».

— Пошли. Хорошо в такой летний вечерок посидеть в старом добром «Принце».

Часть пятая