Монахини и солдаты

Тем не менее Граф уснул, и ему привиделся кошмар, казалось (только он не был уверен), уже являвшийся ему много раз. Ему приснилось, что он еврей в варшавском гетто. Идет война, и немцы оккупировали Варшаву. Выходы из гетто закрыты. Каждый день пригоняют новых евреев из других районов города, из других районов страны. С каждым днем территория гетто становится меньше и меньше. Евреи дерутся, как крысы в тесном загоне, за исчезающее пространство, за исчезающую еду. Беда не делает людей друзьями. Однако постепенно, когда проходит первое потрясение, наступает спокойствие, спокойствие порядка, спокойствие уцелевших. Теперь евреи одни, без гоев, все вместе. В гетто они отгорожены от внешнего мира, они живы и могут в покое заботиться друг о друге. Их еврейство очищается, расцветает: свои театр, музыка, литература, обычаи. Если бы только их оставили одних, как замечательно они бы устроились, какие были бы спокойные и покорные, каждый в душе знает: уж он-то выживет. В конце концов, еды достаточно. Есть работа, правда, работать приходится на немцев, но разве эта работа сама по себе не гарантия выживания? Граф нашел себе угол в комнате. Остальные добры к нему и разрешают остаться. Он знает, что делать. Если только люди будут добры и покорны, каждый выживет. На какие только чудеса терпения и стойкости не способен еврейский народ! Благодаря подобной стойкости он сохранился — и сохранится впредь. В ответ на все провокации — великое терпение и стойкость духа. Никогда не отвечать ударом на удар. Не давать повода для обиды. Быть неприметным. Безгласным. Ждать. Граф чувствует себя в безопасности. Никто не угрожает ему, никто его не замечает. В гетто царит мир. Разве в нем нет своего, еврейского руководства? Чтобы уцелеть, соблюдай установленный порядок, возвращайся в свой угол в комнате и живи дружно, помогай больным и слабым. Так что горстка немцев может держать в кулаке такое количество евреев, потому что евреи чутки и умны. Они — здравомыслящий народ, который претерпел столько горя. Будь смирен, мой народ, такая у тебя судьба — страдать безропотно. Иногда евреи уходят. В Треблинке есть земельный участок, на который они ходят работать. Там хорошо, больше еды. Кто-то видел открытку от чьего-то друга. А еще доходят слухи из Вильно, но никто в них не верит. Кто-то сказал, что немцы убьют всех евреев, но в это тоже никто не верит. Надо быть сумасшедшим, чтобы поверить в такую нелепицу. Евреи спокойны, евреи полезны, немцы — цивилизованные люди. Кто-то рассказал историю о газовых камерах, о смерти от газа, но это выдумки, научная фантастика. Конечно, из Треблинки действительно ни один не вернулся. Но люди видели письма: кормят там хорошо, работа не слишком тяжелая. В сердце Графа закрадывается страх. Он гонит прочь ненависть, словно смертельную болезнь. Он гонит прочь гнев и жажду мести, потому что знает, они означают смерть, а он так хочет жить и знает, что должен уцелеть и потом рассказать обо всем. Он не желает умирать в гетто. Не желает слышать никаких героических историй. Не желает, чтобы ему рассказывали о Масаде. [106]Но теперь он видит молодых людей с оружием в руках и безумным алым огнем ярости, полыхающим в глазах. Безумные молодые преступники, которые принесут всем нам смерть. О, только не это! Он видит убитого немца, лежащего на дороге, убитого немца! Граф ищет, где бы укрыться, только где тут укроешься! Стрельба повсюду. Куда бежать? Появляется человек в военной форме, с оружием и польским флагом. Он машет Графу, хватает его за руку и кричит, чтобы Граф следовал за ним. Это Юзеф, который, оказывается, не умер. В пламени взрывающихся снарядов Граф видит лицо Юзефа, такое же прекрасное, как лицо отца. Юзеф взбирается на кучу щебня и исчезает в облаке дыма. Взрывается снаряд. Граф не следует за братом, а бежит прочь. Но спрятаться негде. Подземная канализация заполнена газом. Гетто в огне. Люди вопят, плачут и выпрыгивают из окон. Посреди всего этого развеваются два флага: красно-белый польский и сине-белый еврейский. Рядом пулемет, единственный на все гетто. Пулемет стреляет. Гетто горит. Граф бежит. Пулемет замолкает. Гремит голос: «Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай». [107]Но слишком поздно звучит эта истина, никого не осталось, кто мог бы услышать ее. Стрельба прекращается, огонь догорает. Тишина. Гетто больше не существует. Графа забрали, бросили в вагон и повезли в Треблинку. Варшава judenrein. [108]

— То есть ты хочешь все отменить? — спросил Тим.

— Нет! — ответила Гертруда.

— А что тогда? Я тебя не понял.

— Я сама не понимаю. Мне плохо. Я с ума схожу.

— Прошу тебя, успокойся.

— Думаю, нам надо подождать.

— Мы уже решили, что подождем.

— Да, но не так… по-другому…

— Это как — по-другому?

— Отложить на неопределенный срок.

— Отказаться от наших клятв? Только не говори, что мы не давали друг другу никаких клятв.

— Тим, пожалуйста, помоги мне, не злись.

— Гертруда, я люблю тебя и злюсь на то, что ты говоришь, потому что твои слова меня убивают.