Монахини и солдаты

Он подумал о ночи, когда умер его брат. Ему рассказали об этом, сам Граф этого не помнил, потому что был тогда слишком мал. Это случилось перед самым Рождеством. Отца, который к тому времени ушел из авиации, дома не было, вероятно, засиделся, как часто бывало, на Бейсуотер, в ставке польского правительства в изгнании. Мать жила с двумя сыновьями в Кройдоне, южном пригороде Лондона. Мать и другая полячка, жившая у них, тогда поссорились. Женщина, которая очень любила Юзефа, брата Графа, хотела взять его с собой в церковь, чтобы он увидел Младенца Христа в яслях, и вола, и осла. Мать же Графа боялась отпускать его и хотела, чтобы оба ее сына оставались при ней. Юзеф плакал, потому что ему хотелось посмотреть на Младенца Христа. Отца не было. Мать наконец уступила. В церковь попала бомба, брат и жиличка погибли. Лучше бы он сам погиб, думал Граф, лучше бы он пошел в церковь с Юзефом или вместо него. Граф представил, что он — выживший Юзеф. Он был бы тогда сильным.

Граф жил почти счастливо со своей тайной любовью к Гертруде. Жил слабой надеждой и редкими поощрениями. Казалось, она выделяет его среди других, обращаясь к нему с особой улыбкой, особой интонацией. Как спокойны, как счастливы были все они. Так можно прожить целую жизнь в молчаливом, затаенном доверии, мирно и не давая воли сокровенному чувству, а тот, кто, по доброте души, позволяет любить себя, не дает, даже и бессознательно, угаснуть сиянию любви во спасение одинокого. Замужнее положение Гертруды сделало ее недостижимой и святой, но вместе с тем безопасной, словно Гай действительно берег ее для Графа, ее — надежно хранимый предмет его любви. Больше того, благодаря ее счастливой, неизменной семейной жизни он и мог тихо и спокойно любить ее.

Со смертью Гая надежда стала нетерпеливой, страсть рвалась из тайного убежища души. Но Граф никогда не позволял себе слишком надеяться, а при глубоком неподдельном горе Гертруды, при ее трауре и утрате ему было легче запретить себе, хотя бы на какое-то время, определенные мысли. И он смотрел на нее влюбленными глазами, ожидая, что она поймет его печаль. Теперь, оглядываясь назад, ему хотелось бы, чтобы она нуждалась в его любви и постепенно, без страха нашла в ней свое утешение. Все это, проходя через шок от смерти Гая, сплавилось с его жизнью с того момента, когда он увидел ее впервые. За время после звонка Анны всего несколько часов назад все было полностью уничтожено. Только редкие языки пламени вырывались из обугленного континуума его бытия, превращая последние угольки в пепел. Он еще мог бы вынести, если бы Гертруда осталась его другом, не принадлежа никому. Больше того, он предполагал, даже приучил себя ожидать именно такого исхода. Но когда другой отнимает ее — совсем иное дело, хотя он покорно пытался свыкнуться с подобной возможностью в отдаленном будущем. Однако потерять ее сейчас, еще и уступив такому человеку, — это повергло его в безумие горя, отчаяния и ярости, и казалось, что дальнейшая заурядная жизнь невозможна.

К страданиям примешивалось почти циничное сожаление. Не надолго же ее хватило. Если бы он мог вообразить, что ей нужен мужчина, нужны объяснения в любви и страсти, разве он не объяснился бы, и не только стоя на коленях? Может ли женщина быть такой, и такая женщина? Какой глупостью, казалось ему теперь, было скрывать свою любовь! И все же, не думал ли он с двойственностью влюбленного, что она должна знать, как сильно он любит ее? Как можно постоянно думать о другом без того, чтобы тот что-то не почувствовал? Или она ошибочно решила, могла решить, что за его тактичностью, его джентльменской почтительностью и благопристойностью скрывается любовь холодная и рассудительная? Дерзкое объятие больше понравилось ей, когда хотелось более пылкого проявления чувств. Этим и должен был привлечь ее Тим Рид. Граф всегда испытывал приязнь к Тиму, но теперь понял, сколько презрения было в его приязни. Она была следствием покровительственного отношения к молодому человеку. Тим не был соперником, не был ровней ему. А теперь — жгучее воображение рисовало Гертруду: чуждую, изменившуюся, безвозвратно испортившуюся и потерянную навсегда.

Граф вдруг резко вскочил от своего молчащего радиоприемника и бросился на кухню. Там он сорвал со стены картину Тима «Три дрозда в паточном колодце». Пристально посмотрел на нее. Картина была ужасная. Он хотел было разорвать ее в клочья и швырнуть в мусорный бак, когда что-то невидимое не дало проявиться его слепой ярости. Сердце бешено колотилось. Он вернулся в спальню и, выдвинув глубокий ящик комода, сунул картину на дно. Рука его коснулась мягкого свертка: польский флаг, понял он, одна из памятных вещей, которые он унес с собой, покидая дом, где прошло его детство. Готовый расплакаться, он принялся собираться ко сну. Уснуть ему не удастся. Эта ночь — первая ночь его полного и окончательного одиночества, первая ночь на темной дороге, идущей теперь прямо к смерти.