Монах

…Они остановились на угоре. Вокруг, на окружающих деревню сопках, деревьев уже не стало. Они вызывающе торчали повсюду, словно лысые головы.

— Много еще леса осталось?

— Много. Но под воду уйдет еще больше.

— Как это?

— Не подобраться к нему. Сейчас пытаемся, но не можем отдельные десятины свалить.

— И что будет?

— Ничего не будет. Останется в воде.

— Но он же сгниет!

— Конечно. Ты знаешь, Саня, больше всего мне жалко наши сенокосные поляны. Помнишь, пацанами ездили на сенокос? Сейчас все тягачами изуродовано, в лесу завалы спиленных деревьев, которые должны всплыть по идее. Но они не всплывут.

— Почему?

— Намокнут, и не всплывут. А убрать — нет ни времени, ни денег, ни желания.

— А зачем было так спешить?

— К Новому году подарок родине сделать.

— Правда, что ли?

— Ты же строитель. Должен знать, что в нашей стране строят от праздника до праздника.

— Не понял.

— Начинается стройка в канун какого-нибудь большого праздника, Первого мая, или Седьмого ноября, и заканчивается в канун их же. Редкий случай, когда сдают к Новому году. Не веришь? Проверь. Потому и торопимся, на мелочи внимания не обращаем.

Саша вспомнил о стройке, где он еще недавно работал. Там тоже дата существовала.

— А может, по-другому нельзя?

— Может быть.

Они прошли до конца улицы, остановились напротив Красного Яра.

— Повезло Красному Яру, — сказал Саша, — его не затопит никогда.

— Только ниже ростом станет, — добавил Вовка.

— Почему ниже?

Вовка засмеялся.

— Он не дерево, не всплывет.

Саша посмотрел на реку, закрытую ледяным панцирем и заваленную снегом.

— Смотрю я, и вроде чего-то не хватает. Не вижу катка, который мы каждый год делали.

— Уже второй год нет катка на реке. А для кого делать? Каждый день кто-то рвет когти отсюда.

— Но школа-то работает!

— Сидят в двух классных комнатах.

— Но до затопления еще далеко.

— Далеко, близко, людей не удержишь. Каждый свою судьбу решает.

— Ну а ты, похоже, будешь до конца стоять?

— Пока не знаю. Мать даже говорить об этом не хочет. Говорит, здесь и умирать буду. А отец, хоть ничего и не говорит, но думает так же. Переедем туда, где государство хату даст.

— Моя мама с сестрами так же решили.

— Тут многие так решили.

— Тоскливо.

— Тоскливо, Сань, но что поделаешь, нас не спрашивают.

— А если бы и спросили? Никто против не выскажется.

— Ты когда уезжаешь?

— Послезавтра.

— Где будешь служить?

— Не знаю.

— Хоть белый свет увидишь.

— Смотря куда попаду.

Он шли по деревенской улице. Вернее, по ее центральной части, которая была очищена от снега. Слева и справа занесенные палисадники, только столбики торчат из-под снега. Крыши домов тоже завалило толстым слоем. При ярком свете солнца эта белизна резала глаза. Во всех домах топились печи, пахло дымом, запах был родным и вкусным. Дошли до Сашиного дома.

— Ну что, будем расставаться?

— Увидишь наших, передавай привет.

— Увижу, передам.

— Может, придешь проводить?

— Не могу, Саня, завтра уезжаю на делянку. Так что пока, друг, может, когда и увидимся…

— У меня к тебе просьба, Вовка. Если нужно будет помочь моим при переезде, не откажи.

— Мог бы и не говорить. Куда же я денусь?

Пожав друг другу руки, они расстались.

Кончился отпуск. В последний день мать расстаралась: стряпала шаньги, пирожки, расстегаи и прочие вкусные сибирские лакомства. К обеду накрыли стол, пригласили соседей. Было много разговоров, напутствий, пожеланий. Только к вечеру они остались одни. Сестры, убрав со стола, убежали в клуб, туда привезли новую кинокартину. Мать смотрела на Сашу полными слез глазами.

— Ну чего ты, мама? — спрашивал Саша. — Отслужу в армии, приеду к тебе, и уже больше никогда не расстанемся.

— Спасибо тебе за эти слова. Вот, возьми от меня подарок. Он не совсем обычный, береги его, не потеряй.

— Ну что ты, мама.

Она подошла к шкатулке, открыла ее и достала железный крестик на цепочке.

— Когда тебя крестили, он был на тебе. Это твой оберег.

— Мама, как же мне его носить? Особенно в армии.

— Пусть он всегда будет с тобой.

— Хорошо.

Она подошла, аккуратно застегнула крошечный карабинчик, расправила цепочку, опустив крестик под майку.

— Ну вот, ничего и не видно.

Саша молчал. За окном быстро сгустились сумерки, и только белый снег отражал свет луны, холодной, как все вокруг. Он отошел от окна, сел за деревянный стол, накрытый белой скатертью с вышивкой. Сколько помнил себя, по всем праздничным и торжественным дням накрывалась на стол эта скатерть.

Он смотрел на милое, в морщинках лицо, с аккуратно уложенными седыми волосами, и чуть прищуренными, все понимающими глазами.

Цвет ее глаз совпадал с цветом темно-синего платья в белый горошек. Это было самое любимое мамино платье. Оно ловко сидело на ней, совсем не по-деревенски.

— Береги себя, сынок.

— Хорошо, мама, постараюсь. Только и ты себя береги. Желудок у тебя болит, надо врачу показаться…

— Иногда так внутри горит, будто там костер развели. У врача нашего я была, но надо ехать в районную больницу, или в областную. Может, там что-нибудь скажут?

— Мама, дай мне слово, что съездишь.

— Обязательно, сынок. Даю тебе слово.