Молодые львы

Он медленно поехал по Пятой авеню. Всякий раз, когда в рабочий день он ехал на машине по городу, он испытывал немного злорадное наслаждение, которое почувствовал в первый раз, когда проезжал в полдень по этой же улице на своей первой новой марки машине с опущенным тентом и посматривал на мужчин и женщин, спешивших с работы на завтрак, как богатый и свободный аристократ.

Майкл ехал по широкой улице, между рядами богато и со вкусом, хотя и несколько фривольно, украшенных витрин, сверкавших в лучах солнца.

Он оставил машину у дверей дома, где жил Кэхун, и отдал ключи швейцару. Они договорились, что Кэхун будет пользоваться машиной и ухаживать за ней до возвращения Майкла. Возможно, было бы разумнее продать машину, но у Майкла было какое-то суеверное убеждение, что раз эта маленькая яркая машина была свидетельницей его лучших довоенных дней, длительных весенних поездок по стране и беззаботных праздников, то, если хочешь вернуться с войны, надо хранить ее, как талисман.

С сожалением расставшись с машиной, он медленно пошел по городу. День вдруг показался ему пустым, и, не зная чем его заполнить, он зашел в аптеку и позвонил Пегги.

– В конце концов, – сказал он, услышав ее голос, – нет такого закона, по которому я не имею права видеть тебя дважды в один и тот же день.

Пегги радостно засмеялась.

– Я проголодаюсь к часу дня, – сказала она.

– Я угощу тебя завтраком, если хочешь.

– Да, хочу, – ответила она и с расстановкой добавила: – Я рада, что ты позвонил, я должна сказать тебе что-то очень серьезное.

– Хорошо, – согласился Майкл, – я настроен сегодня довольно серьезно. Итак, в час.

Улыбаясь, он повесил трубку, вышел на освещенную солнцем улицу и, думая о Пегги, направился в деловую часть города к конторе своего адвоката. Он знал, что за серьезный разговор Пегги будет вести с ним за завтраком. Они были знакомы около двух лет – ярких, наполненных чувствами, хотя и несколько омраченных тем, что с каждым днем война надвигалась все ближе и ближе. Женитьба в такой кровопролитный год, когда будущее так неясно, только разбила бы ей сердце. Жениться и погибнуть; могилы и вдовы; муж-солдат носит и ранце фотографию жены, словно сто фунтов свинца; одинокий мужчина в полных ночными звуками джунглях в отчаянии скорбит об упущенном моменте, когда он отказался от торжественной церемонии; ослепший ветеран слушает шаги прикованной к нему жены…

– Эй, Майкл! – Кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся. Это был Джонсон, в грубой фетровой шляпе с цветной лентой, в нарядной кремовой рубашке с пышным вязаным галстуком под мягкой синей курткой. – Я давно хотел повидать тебя… Ты бываешь когда-нибудь дома?

– Последнее время редко. Я взял отпуск. – Майклу нравилось время от времени встречаться с Джонсоном, обедать с ним, слушать, как он рассуждает своим глубоким актерским голосом. Но с тех пор как развернулись ожесточенные споры вокруг германо-советского пакта[41], Майкл не мог спокойно разговаривать целый вечер с Джонсоном или с его друзьями.

– …А я послал тебе обращение, – продолжал Джонсон, взяв Майкла под руку и быстро увлекая его за собой по улице: он ничего не мог делать медленно. – Оно очень важное, и под ним должна стоять твоя подпись.

– Что за обращение?

– К президенту, об открытии второго фронта. Все подписывают. – Лицо Джонсона выражало неподдельную злость. – Это преступление – допускать, чтобы русские выносили на себе всю тяжесть войны…

Майкл ничего не ответил.

– Ты не веришь во второй фронт? – спросил Джонсон.

– Конечно, верю, – сказал Майкл. – Если бы только можно было открыть его.

– Это вполне осуществимо.

– Пожалуй. А может быть, они боятся слишком больших потерь, – сказал Майкл, вдруг осознав, что завтра он будет одет в хаки и, возможно, будет отправлен за океан для участия в высадке на берега Европы. – Может быть, это будет стоить миллион, полтора миллиона жизней…

– Что ж, ради этого стоит потерять и миллион и полтора миллиона жизней, – громко говорил Джонсон, все ускоряя шаг, – это сразу отвлечет огромные силы немцев…

Майкл с удивлением посмотрел на своего друга, в призывной регистрационной карте которого аккуратно выведено «Негоден», друга, который, прохаживаясь здесь, по красивому городскому бульвару, с таким подъемом и, как ему кажется, справедливо требует, чтобы другие пролили свою кровь, потому что далеко на Другом континенте русские сражаются как львы. Что подумает русский солдат из Сталинграда, притаившийся с гранатой в руке за разрушенной стеной в ожидании приближающегося танка, об этом патриоте с мягким голосом, в пушистой шляпе, который называет его братом здесь, на шумной улице не тронутого войной американского города?

– Извини, – сказал Майкл, – я бы охотно сделал все, что могу, чтобы помочь русским, но думаю, что лучше предоставить это тем, кому положено этим заниматься.

Джонсон остановился и выхватил свою руку из-под руки Майкла. Его лицо выражало злость и презрение.

– Я хочу откровенно сказать тебе, Майкл, – сказал он, – мне стыдно за тебя.