Молодой негодяй

— Ну что? — Бах торжествующе глядел на Ермилова. — Я вижу — вам понравилось.

— Д-да-а… — Ермилов медленно подбирал слова. — Это интересно. Я, знаете ли, был твердо убежден, что со времен моей юности молодые люди в нашей стране разучились и чувствовать и писать. Но то, что прочел ваш друг, Вагрич Акопович… — старательно и осторожно произнес имя-отчество Баха старый художник, почему-то обращаясь только к Баху, — мне напомнило мою юность и стихи людей, которые меня окружали… Я ведь, знаете, дружил не с одним только Велемиром. Я знал и Божидара, и иллюстрировал стихи Елены Гуро. Кстати, я вам сейчас покажу одну книжку Гуро с моими иллюстрациями. — Старик полез в сундук, стоящий как стол посередине чердака, и, попросив Вагрича подержать крышку, стал рыться в глубоком сундуке.

Наш поэт наблюдал эту операцию со смешанными чувствами уважения и грусти. И позднее всегда при лицезрении старых людей, не сумевших добиться успеха при жизни, оттесненных или историей и неуспешно сложившимися обстоятельствами, или заслоненных от успеха более смелыми и талантливыми сотоварищами, нашего юношу будет посещать грусть. Старик в свитере, седой, с горделиво сложенными губами (есть такая, знаете, особая гордая манера складывать губы), извлек из глубин сундука книжку-раскладушку большого формата, похожую на современные детские книги — крупные литеры текста переплетались с кубистическими формами. Когда тебе двадцать один год и тебе показывают предмет искусства, сделанный еще до рождения твоего отца, ты можешь реагировать исключительно восторженно, критический факультет отказывается работать. Возможно, если бы нашему герою было тридцать лет или больше (в этом возрасте мужчина обычно уже зол и еще самонадеян), он ухватился бы за свое первое впечатление, за похожесть раскладушки на детские книги, и развил бы его, дойдя до признания аляповатости и некоторой домосделанности книги. Но тогда он нависал над положенной на крышку сундука книгой со священным трепетом в душе. Трепетал он скорее исторически, как будет позднее трепетать в Египетских залах музеев мира, склоняясь над многотысячелетними экспонатами.

Чуть пошаркивая ногами в крепких башмаках по полу кубистического чердака, старик прошел в дальний угол и выдвинул из стены плоскость со стоящей на плоскости электроплиткой. Около пятидесяти лет назад молодой профессор Академии Художеств с челкой до бровей получил в пользование чердак и перестроил его согласно своему кубистическому вкусу. В те еще времена, когда, по словам его друга Велемира, «странная ломка миров живописных / Была предвестием свободы / Освобожденья от цепей». Давным-давно ушел в новгородскую землю Велемир, а вслед за ним в нежном возрасте умерла русская свобода, а все еще существуют плоскости, задуманные Ермиловым раньше Брака, как утверждает Бахчанян, и на одной из плоскостей гордый старик заваривает для молодых людей чай. Дед заваривает внукам. Отцы погибли или не присутствуют. Отцы как бы девиация, кривая гадкая ветка, отклонение от здорового дерева истории. Отцов игнорировали (впрочем, они сами виноваты, увлекшись побочными занятиями, заигрались в сыщиков и воров), и вот чашки крепко заваренного чая переходят из охлаждающихся рук деда в горячие руки внуков.

Старики всегда кончают чаем. Уже через несколько лет другой старик — Евгений Кропивницкий, тоже спасшийся случайно в потасовке мужланов-отцов, под Москвой, в поселке Долгопрудная будет поить нашего юношу крепким чаем. Старики к концу жизни выучиваются заваривать замечательный багровый, с глубоким вкусом чай, вливающий восточную свежесть и трезвость в жилы измученных алкоголем и безволием молодых советских разночинцев. После Кропивницкого нашего юношу будут поить чаем еще два старика несколько иного сорта: Лиля Брик и Василий Катанян. Так от старика к старику будет двигаться наш герой по жизни.

— А почему бы вам, Василий Яковлевич, не проиллюстрировать стихи Лимонова? — говорит вдруг наглый Вагрич, они уже стоят у двери, аудиенция подошла к концу. Лицо нашего юноши заливает краска стыда, невидимая на его плоти с глубоко залегшими под кожей кровеносными сосудами, но температура поверхности лица повысилась на несколько градусов, вне сомнения. — Бах! Ты что… — зло толкает он локтем Друга.

Менее строгий и менее гордо выглядящий, подобревший к концу визита Старый Художник неожиданно соглашается.

— А что! Можно тряхнуть стариной, Вагрич Акопович. Подготавливайте стихи и приходите. Только, пожалуйста, не больше десятка стихотворений. В ваше время стараются втиснуть в книгу как можно больше. В мое время старались сделать книгу стихов интереснее. «Лучше меньше, да лучше!» — как говаривал Предсовнаркома Владимир Ульянов-Ленин…