Молодой человек

У самого причала мирно качался буксир. Я прыгнул на палубу и, пока никто меня не видел, опустился по железной лесенке вниз, где туманно горели в проволочных сетках электрические лампочки и все вокруг мощно содрогалось и звенело.

Было тепло и прекрасно в машинном уюте. Черные шатуны тепло блестели и работали, идя вверх и вниз, как живые негры. И каждые несколько минут раздавался какой-то таинственный гонг. Что он означал? К чему призывал?

Неожиданно откуда-то вынырнул сверх меры замурзанный паренек, которого, казалось, только вынули из мазутной бочки, и уставился на меня.

— Ты как сюда попал?

— Ногами, — сказал я.

— Запрещено.

— А что, тебе жалко?

— Сказано, запрещено — и запрещено! — закричал он.

— А ты чего кричишь?

— А ты чего доводишь?

— Что за хай? — спросили из темной утробы.

— Да шпана тут всякая шляется! — закричал паренек.

Он повернулся ко мне:

— Давай, давай отчаливай, а то быстро и на цугундер!

Я выбрался на пристань и улегся на горячем смолистом канате и стал смотреть в эмалевое небо. Постепенно мне стало казаться, что я уплываю, уплываю…

…Вдруг снова возник мальчишеский вредный голос:

— Давай отчаливай!

— Пусть идет! — неожиданно сказал хриплый, грубый, простуженный голос.

Я поднялся в стеклянную рубку. Там за рулем стоял и берете, с дымящейся сигарой капитан Немо.

— Что, узнал? — спросил он, посасывая сигару.

Вредный паренек засмеялся и толкнул меня:

— Ладно, посмотрел, и хватит.

— Пусть останется, — сказал капитан Немо.

Я жадно посмотрел на руль.

— Пусть притронется, — разрешил капитан Немо.

Руль был как живой. Напряженная дрожь передавалась рукам, притягивала и держала, как магнит.

Рука уютно лежала на руле, впереди расстилались синие дали моря и неба. И от сознания, что этот дрожащий, вибрирующий корабль зависит от движения твоей руки, становилось холодно спине.

— Пусть повернет, — сказал капитан Немо.

Я резко повернул руль, корабль вдруг дрогнул и, к ужасу моему, взвился в воздух и полетел…

Я проснулся. Пахло жаркими, надраенными досками причала и керосинной каспийской волной.

6. Бинагады

Поезд узкоколейки, слабо и жалко попискивая на поворотах, бежал мимо Черного и Белого города.

Черный город, как и следовало, был черный, но Белый не был белым, он был таким же черным, весь в дыму и копоти. Здесь начинался другой, новый мир — молчаливый, строгий, пустынный, с гигантскими резервуарами и белыми кубами заводов, почти без людей, с напряженной, невидимой глазу жизнью, заключенной в этих кубах, батареях, трубопроводах. Угарно и сладко пахло нагретым бензином. Казалось, самый воздух вытеснен тут бензиновыми парами.

А потом «кукушка» выползла в песчаную степь, и видно было, как вдали, на холмах, знойно струится воздух и дрожат розово-черные нефтяные вышки. Здесь поезд разошелся, крутилась пыль, мимо мелькали маленькие дощатые, похожие на будки станции.

На одной из станций под названием «Бинагады» я вышел.

Передо мной расстилалась опаленная солнцем, вся в солончаковых и мазутных разводьях земля, иссушенная зноем, вся в трещинах. Вокруг дремали тусклые, темные озера нефти, и в них, отражаясь, плыли мертвые облака. И эта оставленная жизнью и людьми земля, и нефтяные вышки, и какие-то темные бараки, и цистерны — все было раскалено солнцем и молило о пощаде.

А солнце все разгоралось. Твердая, убитая земля жгла сквозь подошвы сандалий. Редкие, чахлые кусты печально шуршали твердыми, жестяными листьями.

А вокруг качались «богомолки» с хрипом и стоном, словно и им было тяжело от солнца. Они уныло, ритмично качали нефть и говорили: «Ну, мы-то уж обречены на эту судьбу, а ты зачем здесь?»

Порыв ветра поднял и швырнул в лицо горячий песок. «Нечего тебе здесь делать!»

Между качалок ходил человек со смуглым, прокеросиненным лицом. Я спросил его:

— Так всегда здесь?

— Нет, только сегодня, — ответил он, — для тебя специальное представление.

Песчаное гнетущее молчание, в котором слышалось лишь всхлипывание качалок и бульканье нефти, сливалось с тоской мальчишеского сердца.

Я взглянул на небо. Мрачная, налитая мазутом туча стояла над горой, и казалось, что сейчас пойдет черный дождь.

А вдали, на буграх, дробя и стуча по рельсам, убегала «кукушка», увозя за собой маленькие открытые зеленые вагончики из этого пекла куда-то за бугры, где должна быть жизнь, вода, трава.

В песках стояла конторка ФЗУ. Она была закрыта на большой, амбарный замок. Я присел в тени и стал ждать. Солнце пекло так, что песок порозовел, и казалось, на глазах начнет плавиться в стекло.

Наконец пришел кудлатый парнишка, маленький, худенький, с огромным парусиновым, туго набитым портфелем. Я встал, но он не обратил на меня никакого внимания. Держа осторожно на весу портфель, словно в нем была адская машина, он долго открывал длинным гвоздем амбарный замок своей конторы. Пока он это делал, он словно что-то вынюхивал, все время шмыгал красным носиком, одновременно стараясь сохранить глухое, неприступное выражение лица.

В конторке было душно, как в печке.

— Обожди вне кабинета, — сказал он, открывая окно.

— Я жду уже целый час.

— Тебя больше ждали.

Я присел на табурет.