Молодой человек

Мы втиснулись в ящик под вагоном и, свернувшись клубком, затихли. Колеса скрипнули, заскрежетали и поехали, шпалы поплыли у самых глаз, и вдруг загремело, затрясло, я сразу оглох и не слышал, что кричал Магомет. Но постепенно дошло. Он кричал: «Прощай, мама, прощай, папа, еду на Кавказ!..»

Ночью поезд остановился, и в наступившей странной степной тиши, в которой слышен был жаркий шелест трав, над самым ухом железно ударили молотком.

— Папашка, не буди, — пробурчал Магомет.

— Это еще кто там сигнализирует?

— Пассажиры, — отвечал Магомет.

Снова над самым ухом зазвенел молоток.

— Вываливайтесь.

Магомет вылез. Я за ним.

— Куда едете?

— А куда поезд везет, — отвечал Магомет.

В это время паровоз загудел. Магомет юркнул назад под вагон.

Я остался один на мокрых, скользких, керосинных путях.

Темная ночь навалилась со всех сторон. Красные огни вокруг подстерегали, как волчьи глаза, паровозы кричали, беспомощно и жарко дыша. Высоко над головой по мосту проходили и пробегали люди. И было так тревожно и одиноко.

— Магомет, эй, Магомет!

Из тьмы вышел бородач с коптящим фонарем. Он остановился, издали разглядывал меня, а я смотрел на него.

— Стой, ни с места! — закричал он, поправляя дробовик за спиной.

— А куда я иду?

— Все вы никуда не идете, а отвернешься — уже след простыл.

Он повел меня по путям, скользким от нефти, мимо длинных глухих товарных складов, мимо каких-то белых гор.

— Я ни в чем не виноват.

— Все не виноваты, — отвечал он, — а колупнешь — налетчик.

Я посмотрел на его дремучее волосатое лицо — волоски были натыканы, как булавки, и росли в разные стороны.

— Стой! Стой!

Я бегу, спотыкаясь о шпалы, в темноту, в ночь, и кувырком с насыпи в пыль, в теплые травы. Отсюда я еще долго слышу: «Стой! Стой!..» Потом он проходит совсем рядом, и я слышу бормотание:

— Все не виноваты, а кругом пожар.

Наступает тишина, и всю степь заполняет стук моего сердца. Я один в степи, один на всем свете.

— Магомет, Магомет, где же ты, Магомет?

Сколько людей мы встречаем в своей жизни, и исчезают они, будто их никогда и не было.

Поздней ночью, гремя, пришел поезд, озаряя прожекторами небо и степь, и я с ним уехал. А потом, уже на рассвете, возникли призраки гор в степи, в далеком небе, все ближе, все яснее, уже рядом. Никогда не думал, что горы — это так просто.

Поезд весь день гремел в горах и к ночи вышел на берег другого моря. Море тяжело лежало там во тьме, и опять я его не видел. Лишь когда поезд замедлял ход, слышно было, как оно шумело и накатывалось на берег.

На какой-то маленькой скалистой станции поезд остановился у самого берега, и море заполнило вагоны своим шумом, ветром, запахами.

По перрону ходили высокие загорелые горцы в бурках и высоких шапках. Деревья росли прямо из скал и нависали над крышей вокзала.

А утром навстречу поезду уже дул раскаленный норд.

Нещадно слепящее солнце открыло глиняно-безжизненную степь с конусами грязевых вулканов и тусклыми озерами, окаймленными блестящими на солнце выцветами соли.

По тропинкам печально плелись ослики, катились игрушечные арбы от селения к селению с чахлыми, тонкоствольными деревцами у глинобитных плоскокрыших хижин. А вдали уже наплывали охватившие полнеба лохматые, рваные тучи нефтяного пожара, и пепел садился на черные кусты, черные бабочки влетали в окно.

Надвигался город, сухой, обгорелый, песчаный, с гигантскими резервуарами и лесом черных вышек. Вышки взбирались на горы, подбегали к самым окнам вагонов, словно хотели узнать, кто едет.

Поезд вошел в станционную теснину, громче загрохотали колеса. Он несся мимо красных теплушек, мимо старых, стоящих на паровозных кладбищах слепых локомотивов. Пронзительно, раздирая уши, гудел паровоз, протяжно, весело, обещающе пели рожки стрелочников, набатно гудел станционный колокол, и поезд плавно подошел к низкой и темной галерее.

В это утро я сошел с дальнего поезда на южном чужом раскаленном вокзале, где под тентами пили из сифонов оранжевую воду, надрывно, умоляюще кричали амбалы, ревели ослики и плакала зурна.

5. Я ищу море

Когда идешь через чужой, незнакомый город, все улицы кажутся одинаковыми, похожими одна на другую — Чадровая, Татарская, Азиатская, — я будто вертелся в бесконечном каменном лабиринте.

Низкие глинобитные дома глядели на улицу ложными, замурованными окнами. Сухой, горячий, прилетевший из степей норд со злостью гнал каменную пыль, шершавые красные гранатовые корки. Кто-то, спасаясь от солнца в тени каменной ограды, сидя на земле, тянул длинную, тоскливую, воющую песню. И это казалось плачущей жалобой, голосом самого города. Будто приехал на край света.

Чадно дышало асфальтом; нагретый плотный, густой воздух, как вата, приглушал все звуки, когда совсем близко закричали:

— Ка-ра-аул! Ка-ра-аул!

И, лишь прислушавшись, я понял, что кричали: «Ра-ахат-лукум, ра-ахат-лукум!»

— Пе-ендырь! Пе-ендырь! — заглушал его другой голос.

Странно было мне, привыкшему к тишине украинского утра, к распеву петухов и цветению нарциссов, слышать эти крики.