Молодинская битва. Риск

И верно, весть для Мухаммед-Гирея, да и для Сагиб-Гирея, который тоже был обеспокоен, не возмутятся ли данники, воспользовавшись отсутствием войска, была весьма желательной. Советники высказывались однозначно: нужно возвращаться как можно скорей. Мухаммед-Гирей и сам это знал. Без них. Только он хотел уйти победителем. Еще он хотел как можно сильней унизить русского царя, чтобы никогда больше он не величался царем российским, а числил бы себя князем-данником Крыма, но как этого добиться, хан пока не надумал.

Чего проще, конечно же, пройтись с туменами до Пскова и Новгорода, пограбив по пути Тверь и Ярославль, — это заставит князя Василия покориться; реальность, однако, брала буквально за горло, не давала шанса развернуть свою многочисленную рать, распылить ее. Награбленное добро и полон, которые он уже повелел темникам отправлять к переместившимся на Сенной шлях караванам верблюдов и корякам вьючных коней, начали русские отбивать, уничтожая одновременно и охрану, как бы многочисленна она ни была. А если попятится он со всем своим войском, тогда русские полки, пока не собранные воедино, начнут нападать и с боков, и с тыла. Туго тогда придется.

«Только победителем уходить!» — твердил себе Мухаммед-Гирей и искал, каким способом обеспечить себе победное возвращение в свое ханство, которое заставит астраханцев хвост поджать.

Брала верх рискованная и заманчивая идея: осадить Кремль. Взять его, конечно, не удастся, но страху нагнать вполне можно. Установить на тарасы[109] пушки турецкие и бить через стены по Кремлю. А на стену погнать впереди войска русских. Жаль, конечно, дорогой товар, в Кафе за них дадут много золота, но не всех же пленных побьют защитники кремля.

«Склонит голову Василий! Обязательно склонит! — со злорадством предвидел свое торжество крымский хан. — Он — данник мой! Раб!»

Мухаммед-Гирей как раз обсуждал со своим братом Сагиб-Гиреем, когда и как лучше начать осаду Кремля, переждать ли какое-то время, чтоб совсем догорели посады, или пустить по дымным и жарким еще улицам? Они уже склонялись к преимуществу немедленной осады Кремля, как ширни осмелился прервать их стратегическую беседу.

— Аллах милостив к тебе, мой повелитель. Гяуры прислали мирных послов и обоз даров от раба твоего князя Василия.

Первым желанием Мухаммед-Гирея было желание немедленно пригласить послов Васильевых в шатер, он даже сказал слово:

— Зови…

Но не докончил фразу, и ширни ждал, кого повелит хан позвать. А Мухаммед-Гирей молчал. Долго молчал. Потом заговорил..

— Поступим так, как поступали предок наш, Великий Покоритель Вселенной Чингисхан, и грозный внук его Бату-хан. Пусть послы пройдут сквозь очистительный огонь и поклонятся солнцу. Предупреди послов: кто осмелится креститься своему Богу, тому смерть неминуемая. Возьми для этого моих лучших нукеров.

— Слушаюсь, мой повелитель, — переглянулся в поклоне ширни, попятился было к выходу, но потом остановился и спросил: — А если гяуры не согласятся идти через очистительный огонь?

Метнул гневный взгляд Мухаммед-Гирей на своего мудрого советника, который сказал ему вслух то, чего опасался хан, приняв ради своей гордыни столь унизительную процедуру для послов, но не отступать же — хан не берет свое слово обратно, бросил резко:

— Тогда всем им — смерть! Порезать как баранов!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Что мне передать моему повелителю? — с ядовитой усмешкой спросил ширни князя Воротынского. — Разводить костры или повелеть кэшиктэнам[110] обнажить сабли и пустить их в дело?

— Погоди, — буднично, словно речь шла о сущей безделице, ответил Воротынский. — Дай подумать.

Каких усилий потребовалось князю, чтобы вот так спокойно ответить наглому вельможе ханскому, только он один знал. Пойти на предложенное унижение, стало быть, уже загодя поставить себя в рабское положение. Не посол великой России, а проситель нищенствующий, вымаливающий снисхождение, готовый принять любые условия.

А что делать? Разве не в тяжелейшем положении оказалась Москва и большая часть удельных вотчин князей и бояр? Разве не грянет еще более страшное наказание за гордыню и недомыслие тех, на кого надеялись россияне, кому отдавали они добрую долю своего труда и дохода лишь ради того, чтобы рать крепко оберегала порубежье. А он, Воротынский, разве не пытался вразумить и самого царя, и воеводу-юнца Вельского?! И, наконец, князя Андрея, так и не решившего поставить царев полк заслоном.

«Сами, видишь ли, с усами. Ума палата! Только дальше носа ничего не видят и мыслить с мудростью не желают! Теперь вот отдувайся за их недомыслие и трусость! Принимай позор на себя!»

Князя Воротынского так и подмывало бросить дерзко в ядовитое лицо ханского советника: «Великая Россия — не раба крымскому хану!» — но он не спешил сказать роковое слово.

Смерти князь не страшился. Любой, самой лютой. Принял бы ее с таким же достоинством, как и предок его, князь Михаил Черниговский,[111] и боярин его, Федор. Одно останавливало: пойдет ли на пользу Москве и державе его мученическая смерть?