Молодинская битва. Риск

Хотя намерение это было твердым, все же, если быть перед собой совершенно честным, князь Михаил Воротынский отдавал себе отчет, что он даже не представляет, кто и что наговорил на него царю. Он не единожды обмозговывал каждый свой прежний поступок, каждое свое слово с того момента, когда назначен был главным порубежным воеводой и, особенно, главным воеводой Окской рати, но ничего осудительного не мог найти. Единственное: Москва встречала его так, как встречала когда-то самого Ивана Васильевича, покорившего Казань. Однако не он, князь Воротынский, в том повинен. Не бояре его, не дьяк Логинов. Они же не устраивали торжественной встречи. Никто не уговаривал простолюдинов, купцов, дворян и бояр выходить на улицы, не советовал это и духовенству; никто даже не заставлял женщин снимать платы узорные и стелить их под копыта воеводского боевого коня, под копыта коней ратников-победителей.

«Сам же виновен царь всея Руси, спраздновавший труса. Сам! Иль народ глупее глупого и не видит ничего? Ну, посерчал бы царь, да и ладно бы. Чего ради лютовать, взваливая свою вину на головы славных соратников моих?!»

Князь, конечно же, не собирался высказывать все это царю откровенно, зная его крутой нрав: ткнет острым посохом и — какой с него спрос. Князь хотел лишь защитить своих соратников, поведав государю о их роли в победе над Девлет-Гиреем и даже в разработке самого замысла разгрома крымцев. Увы, даже этого ему не удалось сделать.

Как ни спешил Михаил Воротынский, весть о том, что он не поехал в наследственную вотчину и скачет в Москву, обогнала его, и когда он подскакал к воротам Белого города, его окружили стрельцы Казенного двора.

— Пойман ты, князь, по цареву велению.

Ни к царю, ни тем более домой он не попал. Дьяк Казенного двора позволил сменить доспехи на походную одежду, которая всегда находилась во вьюках заводного коня.

Доспехи князь передал Фролу и попросил:

— Отдай их сыну моему, княжичу Ивану. Жене низко кланяйся. Да хранит их Господь!

Опричь души было то поручение стремянному, ибо князь почти уверился, что Фрол — двоедушник. Самый, казалось бы, близкий к нему человек, а не схвачен. Все остальные близкие окованы, а Фрол — нет. Царь Иван Васильевич просто так ничего не делает. Наметив очередную жертву, продумывает все до мелочей.

А Фрол ликовал. Все! Дворянство! Жалованное царем. Оно, можно сказать, уже в кармане! Вот уж потешится он всласть, когда станет передавать княгине низкий поклон мужа, а от себя добавит, что ждет князя пытка и смерть. Что касается доспехов, то он не собирался отдавать их княжичу, а имел мысль придержать у себя. Выпутается князь, что почти невозможно, вернет их, объяснив, что не верил в его, князя, смерть, вот и сберег кольчужное зерцало, саблю, саадак с луком, а если палач отрубит князю голову, то и слава Богу.

Улучив момент, дьяк Казенного двора шепнул Фролу Фролову:

— Тебя ждет тайный царев дьяк. Сегодня. Не медли. Поостереглись стрельцы окольцевать князя, аки татя злодейского, хотя им очень хотелось покрасоваться всесилием своим, так ехали, будто почтенные к нему приставы, но все ж не просто гарцевали, те, кто впереди держался, то и дело покрикивали:

— Расступись! Дорогу князю!

Иногда даже добавляли «…князю-победителю! князю-герою!». Скоморошничали. Москвичам же невдомек то скоморошество, они за чистую монету те окрики принимали. Завидев князя Воротынского, бросал все свои дела, высыпал на улицу разноодежный люд, который, при приближении князя и его приставов, кланялся низко. Многие снимали шапки, крестились.

Не знали они, даже не догадывались, что их спаситель едет на мучение и на смерть. Иначе бы, вполне возможно, взбунтовались бы и повалили к Кремлю, либо попытались смять стражу, вызволить опального.

А каково было князю Михаилу Воротынскому видеть все это?!

Перед воротами Казенного двора стрельцы отсекли дружинников княжеских, которым предстояло пополнить отряд Шики и навечно стать заготовителями пушнины для царской казны. Князю же Воротынскому дьяк повелел, теперь уже с безбоязненной издевкой:

— Слезай, аника-воин! Напринимался досыта поклонов людских. Настало время самому кланяться!

Князя без промедления оковали цепями. Свели в подземелье и втолкнули за дубовую дверь в полутемную, зловонную сырость. Свет едва пробивался через окошко-щель под самым потолком, стены сочились слезами, и даже лавка, без всякой пусть и самой плохонькой подстилки, была мокрой.

Тишина гробовая.

Вскоре свет в окне-щели померк. Стражник принес кусок ржаного хлеба с квасом и огарок свечи. Оставил все это на мокром столике, прилаженном ржавыми штырями к стене, и, ни слова не сказав, вышел. Задвижка лязгнула, и вновь воцарилась мертвая тишина. До звона в ушах. До боли в сердце.

Утро не принесло изменений. Стражник принес скудный завтрак, и больше никто узника не беспокоил. На допрос, где бы он, князь, может быть, понял наконец-то, в какой крамоле его обвиняют, не звали.

«Неужто вот так и буду сидеть веки-вечные?!»