Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)

В комнатку к нам вошел седой, как лунь, высокий старик — заведующий метеорологической станцией, профессор Кривош-Ниманич.

Его специальностью была филология. Он в совершенстве знал 18 языков и был выдающимся специалистом по всяким шифрам. Но он отказался работать для ГПУ и очутился на Соловках с приговором в 10 лет. Слишком много он знал, чтобы его оставить на свободе…

— Ну, как наш болящий? — ласково спросил он, здороваясь со мной. — Так, так… — качнул он головой, выслушав мой диагноз. — Понятно… Откуда, кстати, у вас такие медицинские знания?

— Да вот, таскался по белу-свету — набрался осколков всяких знаний…

Старик пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Угу… Я понимаю… В санчасти очень неуютно, что и говорить… Ну что-ж, лечите его здесь. Как-нибудь соединенными усилиями выходим мальчика. Так заразного, по вашему мнению, ничего?

— Пока данных за это нет.

— Я ведь спрашиваю это не потому, чтобы Леню в лазарет класть… Этого-то мы, во всяком случае, не сделаем… Но режим другой установим. Обидно ведь все-таки в лагере болеть…

— Обычные гигиенические условия, конечно, должны быть соблюдены.

— Это мы сделаем. Ребята у нас хорошие, толковые. Ничего, мальчики, не унывайте. То ли еще бывает! Главное — берегите нервы. Верьте старику: в нервах — все. Не унывайте сами и не давайте, вот, всем этим ужасам царапать душу. Будьте спокойней. У вас, скаутов, я слышал, в каждом патруле специальность есть. Пожарный, прачка или что там еще… Ну, вот вы и сформируйте из соловецких ребят патруль скаутов-философов… А патрульным — почетным патрульным выберите — самого царя Соломона. У него такой посох был с набалдашником; когда он сердился или огорчался — опускал свои глаза на набалдашник. А там было написано по древнееврейски: «Ям зе явоир». — «И это пройдет»…

Глаза старого профессора были полны мягкого, мудрого покоя.

Но нет ли усталости в этом покое?

Легко ему, на пороге девятого десятка лет, быть созерцателем жизни. А каково нам, теряющим на каторге те неповторимые годы возмужания, когда темп жизни похож на кипучий, клокочущий и сверкающий на веселом весеннем солнце всеми цветами радуги, пенистый, мощный горный поток…

Мужское рукопожатие

Ваня провожает меня. Его напряженное лицо с нахмуренным лбом немного прояснилось. Он как-будто стыдится своей братской нежности к Лене. В нем вообще есть какой-то болезненный надлом, словно его подло и исподтишка ударили по струнам открытого сердца. В свое время он был энтузиастом скаутом, потом увлекся комсомольскими лозунгами и стал работать с пионерами. Но своим чутким сердцем он скоро понял всю ложь и притворство воспитание «красной смены», порвал с ней связь, опять вернулся в нашу семью и в итоге очутился на Соловках. Потеря веры в коммунистические идеалы и раскрытая им ложь потрясала его прямую и честную натуру. В нем чувствуется скрываемая от людских глаз боль обманутого в своих лучших надеждах человека и гордость сильного мужчины. Его от всей души жаль, но, вместе с тем, чувствуется, что высказать ему этого сострадание нельзя. Это человек, привыкший в одиночестве переживать свою душевную боль…

— Так ты говоришь — эта штука у Ленича не опасна? — с оттенком еще не улегшейся тревоги еще раз спросил он, прощаясь.

— Если температура к завтрашнему дню не спадет, — сообщи мне. Но я уверен, что все будет all right!

Как много может сказать мужское рукопожатие! Секундное прикосновение ладоней, встреча глаз, и как-будто мы уже поговорили «по душам» друг с другом, облегчили свою боль и тревогу, обменялись запасом бодрости и словно услышали слова:

— Трудно, брат, здорово трудно! Но я держусь, держись и ты!

О местонахождении ума

На лесной дороге, засыпанной снегом, сияющим под яркими лучами морозного солнца, я обогнал тяжело идущего с палкой старика.

— Здравствуйте, товарищ Солоневич, — остановил он меня. — Разве не узнали?

Я вгляделся в бледное, изборожденное морщинами усталости и заботы, лицо старика и ответил:

— Стыдно признаться, но, право, не узнаю. Уж не обижайтесь. Как-будто где-то встречались.

— Ну, что там!.. Я понимаю… С вашими-то глазами? Да и я, верно, изменился — родные бы и то не узнали. Помните, как в Петербурге на этапе с ворами дрались из-за моего мешка? С вами скаут ваш еще был…

Я сразу вспомнил забитый людьми двор ленинградской тюрьмы, драки и грабежи, короткую свалку из-за мешка священника, и на руке словно опять заныл разбитый о чью-то челюсть сустав…

Мы разговорились. Теперь старик, как инвалид, служил сторожем на кирпичном заводе.

— Там, где честность нужна, туда нас и ставят — больше сторожами, да кладовщиками, — объяснил мой спутник. — На работах с нас прок-от не велик. Сил-то у нас немного. Вот и ставят на такие посты…

— А много священников сейчас на острове?

— Да, как сказать… Да и слова-то такого нет теперь. «Служители культа» называемся… Да, много… Митрополит, вот, Илларион, архиепископов несколько, архиереи… Православных священников в общем что-то больше 200 человек… Да и других религий много — ксендзы, пасторы, муллы. Раввинов даже несколько есть… Всех строптивых прислали.