Молитва о Рейн

Майка достаточно длинная, чтобы прикрыть ее задницу, но я все равно получаю отличный кадр этих полных, совершенных сисек, когда она наклоняется, вылезая из шортов.

— Вот! — пищит она, протягивая мне блестящую синюю ткань с закрытыми глазами. — Надень это!

Посмеиваясь, бросаю мокрую одежду в стопку у ее ног. С самодовольной улыбкой направляюсь к Рейн, не имея на себе ничего. И я на сто процентов уверен, что моя куколка напрочь забыла думать о «Как его там» засранце. По крайней мере, сейчас. Черт, судя по тому как она краснеет и кусает свою пухлую нижнюю губку, когда я приближаюсь, киска, возможно, забыла даже свое собственное имя.

Беру у нее шорты и влезаю в них, не торопясь, — выставляя напоказ свои ягодицы. Как только они на мне, откашливаюсь, побуждая Рейн открыть глаза. Я уже стою так близко, что ей приходится вытягивать шею, чтобы видеть мое лицо. Микроволновка звенит, но никто из нас не обращает на это никакого внимания.

— Спасибо.

Ее взгляд падает на мою грудь. Даже не видя, знаю, куда Рейн смотрит и что считает.

— Тринадцать?

Это была первая татуировка, которую я получил. Тринадцать зарубок¹¹ прямо над сердцем. Обычно, когда девушки спрашивают об этом, я просто выдумываю какую-нибудь ерунду: тринадцать — мое счастливое число; день рождения моей мамы был тринадцатого августа; это количество тачдаунов, которые я сделал, чтобы выиграть чемпионат штата еще в средней школе.

Но Рейн не собирается трахаться со мной, что бы я ни сказал, по крайней мере, не в этом доме, — поэтому говорю ей правду:

— Это количество приемных семей, в которых я жил.

Она и глазом не моргнула на мое признание — просто продолжила изучать мое тело.

— А как насчет этого?

Она смотрит на розу и кинжал на моем правом плече, прямо над пулевым ранением. Я смеюсь:

— Ты когда-нибудь слышала песню «Eurotrash Girl»?

Рейн кивает и смотрит на меня.

— Так вот, там есть часть, где он говорит о том, что получил татуировку в виде розы и кинжала в Берлине, так что однажды в выходные, когда я с друзьями поехал на поезде в Берлин на Октоберфест, мы все набили такие татуировки.

— Хм, я почти уверена, что он также говорит о том, что нашел крабов в Берлине, — Рейн морщит нос и бросает на меня вопросительный взгляд. — Или это был Амстердам?

— Нет, я думаю, что в Амстердаме он продавал свою плазму.

— Точно, — усмехается она, — и потратил все деньги на парня в женской одежде.

— Это случается с лучшими из нас, — пожимаю плечами, вызывая еще один смешок у Рейн.

— А что за история стоит за этим? — ее взгляд скользит вниз, к моему локтю.

Я поворачиваю руку, показывая тату целиком.

Фыркаю от смеха.

— У меня был приятель, который не позволял своему татуировщику подходить близко к локтю — слышал, что это самое болезненное место для нанесения чернил, поэтому, пока ему делали тату на бицепсе, я нанял другого тату-мастера в салоне. Он сделал мне прямо на локте. Вел себя, как придурок.

Рейн рассмеялась, и улыбка наконец достигла ее глаз.

— Тебе было больно?

— Сука, как больно.

Вода с одежды добралась до моих босых ног, а глаза Рейн все еще постигают истории, запечатленные на моей коже. Я хотел использовать свое тело, чтобы подразнить и помучить крошку, но вместо этого она читает его как открытую книгу. Когда ее взгляд скользит по татуировке увядшей лилии на моих ребрах — чувствую себя уязвимым, как никогда.

— А эта болела? — она проводит холодным кончиком пальца по стебельку вниз.

— Да, — сглатываю я. — Каждый гребаный день моей жизни.

Ее брови сдвигаются, когда она ищет на моей коже признаки травмы. Нежные пальчики скользят по поникшим розовым лепесткам — по одному за каждый месяц ее короткой жизни.

— Лили была моей сестрой, — я даже не знаю, зачем говорю ей об этом. Может быть, для того, чтобы она перестала меня вот так трогать.

Рейн поднимает голову, а пальчики кладет на мои ребра, прикрывая ими рану.

— Мне очень жаль, — искренность в ее больших голубых глазах такая неподдельная, боль в ее голосе такая непритворная, что понимаю, Рейн не демонстрирует сострадание, а сострадает.

Микроволновка дзинькает в напоминание, и я не мог бы быть более благодарным за то, что нас прервали.

— Шоу окончено, — бросаю я, направляясь к пикающей машине.

Облако пара ударяет мне в лицо, когда открываю дверцу. Поставив пакет с приготовленной брокколи на столешницу, я поворачиваюсь, чтобы достать из морозилки остальную часть нашего ужина.

— Ты хотела корн-догов, верно?

Я беру коробку корн-догов и несколько штук колбасных, сырных, и даже с яйцом бисквитов. Затем поворачиваюсь к Рейн. Ее рот открыт, и мне очень хочется положить что-нибудь в него. Еда подойдет. Язык подошел бы лучше. А мой член будет идеально.

— Я приму это, как «да», — ухмыляюсь.

Рейн старается выглядеть невозмутимой и поднимает с пола сверток с одеждой, ненамеренно снова сверкая передо мной в процессе. Посмеиваюсь, глядя, как она несется в прачечную в дальнем конце кухни.