Молчаливое море

Ружья в Кострах считались фамильной драгоценностью, переходили по наследству к сыновьям и зятьям. Не было случая, чтобы кто-нибудь продал свою двустволку. Бездетные вдовы и те не меняли мужнюю память даже на породистую телку.

Занятными были наши первые ночевки. Выбирали место на бугре, посуше, парни рубили кедрач, ставили балаганы, девчонки собирали хворост. Потом разжигали большой костер и все разбирались вокруг огня. Прихлебывая кипяток, рассказывали всякие занятные истории.

Костер со всех сторон обступала сторожкая темнота, от реки доносилось уханье и кваканье. Было радостно и чуточку жутковато. Но уже на третий день расстроилось общее согласие. Несколько девчонок в кровь порастирали ноги, поварихи невесть где обронили узелок с солью. Вдобавок ко всему берега Быстрянки оказались заболоченными, над топями толпился гнус, не давал дышать, ел кожу до багровых пятен. Не помогали ни дымари, ни сетки.

Начались споры. Одни настаивали на перемене маршрута, другие вовсе звали вернуться домой. В конце концов в тайге остались только мы с Ольгой. Больше недели бродили наугад по звериным тропам. До сих пор памятна мне прелесть тех июньских ночей. Мы коротали их возле шалаша, тесно прижавшись друг к другу. Шипели и трескались у наших ног смолистые валежины, по сухой хвое прыгали черногривые огоньки, похожие на озорных гномов. Высоко в небе шевелились мохнатые звезды. А может, вовсе не они шевелились, а просто раскачивались над нашими головами макушки сосен, но все равно походило небо на фантастический муравейник. Духовитый дым щипал глаза, зато отгонял мошкару.

— Хорошо-то как, Санечка, — шептала Оля. — Ни на что на свете не променяю я наших краев! В городах-то, говорят, травинки живой не увидишь, вся земля асфальтом закована. Не смогла бы я жить в городе...

Слова ее обидели меня. Ведь знала она про то, что мечтаю я о мореходном училище. А самое ближнее море плещется в трех тысячах верст от Костров.

— Чего ты молчишь? — спрашивала Оля. И, смеясь, дразнила меня: — Дались тебе твои пароходы... Шел бы лучше в лесной техникум, там, сказывают, и конкурса вовсе пет.

Я не отвечал. Тогда она обняла меня за плечи, ласково потерлась своей щекой о мою. И невесть куда пропала моя обида.

Где-то поблизости заколотил крыльями, ухнул замогильно филин.

— Слышишь, носач кричит,— боязливо глянула в темноту Оля. — Говорят, к несчастью это...

— Глупости,— успокоил я ее.— Нынче в приметы даже бабка Перфильевна перестала верить.

Под рукой у меня было холодное ложе двустволки. Как мне хотелось тогда, чтобы забрел к нашему привалу какой-нибудь заблудший медведь и я бы всадил в его зубастую пасть жакан. Я бы сумел оборонить свою любовь ото всех зверей тайги.

...А вот от людей я не смог ее защитить. Осенью комсомольское собрание разбирало персональное дело Ольги Лапиной. Собрание было закрытым, меня на него не пустили, но я нахально остался под дверью и слышал все до единого слова.

Говорили больше преподаватели, а ребята отмалчивались. Особенно старалась завуч школы — ехидная дама в роговых очках и с фальшивой косой-кренделем вокруг головы. Она называла меня мужиком, напирала на то, что Ольга своим безрассудством замарала весь школьный коллектив. Ольга попросила ее выбирать слова. В ответ та оскорбила ее жестоко и грязно.

Разве мыслимо было стерпеть такое? Я плохо помнил, что натворил. В сознании остались лишь сухие острые ключицы завуча да брызги стекла от попавших мне под ноги очков.

Ночевал я на пастушьей заимке. Придя домой на рассвете, узнал, что «селедка» подает на меня в суд. Я не испугался тюрьмы, но представить, как судьи снова будут трепать Олины нервы, было выше моих сил. Тайком собрав узелок, не сознавшись даже маме, я бежал из села.

Глава 5

«Встреча с Генькой разбередила мои давние раны. Всю ночь я не сомкнул глаз, а вокруг моей постели толпились воспоминания, и даже ночные звуки неожиданно преобразились. Какая-то птица крикнула таежным филином, вода в туалете журчала, как Быстрянка на перекатах, скрипнули дверные петли, совсем как в охотничьей избушке за Кистеневской падью.

Всю ночь я комкал подушку, а утром поднялся с больной головой и с твердым решением принять участие в Генькиной судьбе...»

В кубрик «тридцатки» привели новичка. Одет он в застиранную, выцветшую робу. Рубаха на плече небрежно заштопана прямо через край, а из коротких рукавов торчат худые, жилистые руки. Подводники с любопытством поглядывают на пришельца.

— Откель родом, служивый? — не без иронии спрашивает кто-то. Услышав ответ, громко присвистывает: — Ого, далеко тебя занесло!

— Какого года призыва? Не в пятую БЧ назначен? — сыплются еще вопросы.

— Куда пошлют, туда и пойду. А спец я по мягкому металлу — по хлебу и по салу.

Боцман Тятько уводит новичка в лодочную баталерку.

— Этот рундук ваш будет, — показывает мичман. — А вот вешалка для формы первого срока. Что-то, товарищ Лапин, справа на вас не гарная, — качает головой Тятько. — Не бережете, видать, обмундирование?

— Берегут исподницу для смертного часа, — не лезет в карман за словом Генька, — а мне на тот свет не к спеху.