Мокрая вода

Вяло пожевали коврижки. Настроя уже не было. Вечерок умирал, скукоживался и усыхал на глазах, как плевок на морозе.

Потом Геныча отправили в Кузьминки. Денег дали «бомбиле», адресок нацарапали и договорились, чтобы непременно до двери «раненого товарища» доставил!

В подъезде около почтовых ящиков кто-то выставил кактус. Головастый, круглые отростки во множестве нацеплялись с разных сторон, не подступиться. Вся композиция смотрелась, словно дом в гору сбоку встроили, где-нибудь в Велико-Тырново – такая архитектура необычная.

Тяжёлый, кило на три потянет, но красивый! Горшок старый, поседелый от проливов воды, щербатый. Ничего – выходим!

* * *

Позвонил к себе в дверь два раза и вздрогнул. Вроде бы домой пришёл, а там ждут. Но не вскинулся никто, в глазке радостным оком не мелькнул, не спросил с надеждой и заботой, волнуясь и радуясь:

– Кто там?

И тишина от этого стала ещё плотнее, словно гасила звонок никчёмный и эти странные мысли.

Дверь сам себе открыл.

– Здравствуй, грусть! – громко так, чётко произнес.

Моль! Должно быть, из пиджака Генычева выползла, пока он пьяные мысли складывал. Теперь будет терроризировать.

И сложилась вдруг в голове поэма на мотив «Буревестника» Максима Горького.

«Песнь моли».

Над пустым пространством шкафа, где не пахнет нафталином, между вешалок и полок, обречённо, хаотично, реет моль полуживая, – Буревестником печали, серой тенью вечной грусти, одиночества эмблемой, и уныния звездой.

То крылом пиджак тараня, то запутавшись в штанинах отожравшись пуловером, шерстяным ассортиментом, тишины не нарушая, выползает из-под дверцы, скособоченного шкафа, как в пробоину шаланды, и летает, словно перхоть, потревожив пыль седую, по периметру квартирки, не порушив сон глубокий, храп – извечный спутник старых, и урчанье труб на кухне!

Но не сплю я! Наблюдаю за безумным, пилотажем, детективным и тревожным (словно урка «ноги сделал», но квартиру «подломил»).

Задаюсь вопросом вечным: «Где ж сестра твоя родная, Птица Счастья в блеске крыльев, широченных и надёжных (будто модный плащ из кожи, редкой, тонкой, благородной, в дожд, попавший ненадолго), и прекрасная, как сон!

Знаю, что едят пингвины, чем питаются павлины, что орлы клюют на скалах, – но вот чем её насытить, если вдруг сейчас нагрянет? (Коготки на табуретку, иль в замызганное кресло примостит изящный хвост?) Что налью ей, ублажу – чем? Пирожком? Борщом с пампушкой? Колбасой? Деликатесом? Чтоб к соседу ненароком не слиняла в одночасье, исказив луны дорожку от окна и до кушетки!

Оглушительный подарок! (Да – слепа, как крот на грядке!)

И загадочна, как Будда, как мгновенье, скоротечна, и стремительна, как ртуть. Промелькнув улыбкой тонкой, подарив всего секунду и воспоминаний бездну, до последнего дыханья изменив картину мира, отравив существованье!

Стала жизнь невыносимой!

Где ты – чудо чумовое, из космической пустыни, астероид сумасшедший, с траектории свернувший, залетевший ненароком, потрясеньем осчастливив,

И оставивший – НИ С ЧЕМ!

Жаль, некому за компанию порадоваться плодам вдохновения!

Самое гнилое время, когда друзья разбрелись, а ты – один. Прибрал на столе, пепел вытряхнул, свет выключил. Всё – не спеша. Время убивал.

Кактус от сглаза водичкой промыл в ванной, в тарелочке выставил на подоконник. Повернулся от окна, поглядел на свой «садик»: