Моя жизнь. Встречи с Есениным

Из Баку мы уехали в Тифлис. В коридоре вагона ко мне подошел какой-то человек и, стараясь перекричать вагонный шум, спросил:

— Правда ли, что в этом вагоне едет Айседора Дункан? У меня к ней письмо от Есенина. Случайно услыхав, что я еду на Кавказ, тут же написал и просил передать ей, сказав, что «Дункан где-то на Кавказе», — объяснил он.

Это было похоже на Есенина.

Есенин писал все то, что сказал перед моим отъездом из Москвы, и закончил письмо обещанием приехать в Крым, если Айседора там будет. Дункан долго всматривалась в строки, набросанные своеобразным почерком Есенина:

— Crimee?

Вечером снова повторила «Crimee»… и добавила: «Зачем он остался в Москве?..»

Она достала еще одно, ранее полученное письмо Есенина и долго всматривалась в него. Вот строки из этого письма:

«Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу.

…Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе.

С Пречистенки я съехал, сперва к Колобову, сейчас переезжаю на другую квартиру, которую покупаем вместе с Мариенгофом…

Желаю успеха и здоровья и поменьше пить.

Привет Ирме и Илье Ильичу.

Любящий С. Есенин.

29. VIII—23 г. Москва».

Но слово «Крым» цепко засело в памяти Айседоры и в дальнейшем сломало и перевернуло весь наш маршрут.

Крушение своего плана с журналом Есенин перенес болезненно. Очевидно, всерьез рассчитывал на журнал. Все это сильно осложнило его психическое состояние. С того лета, проведенного в душной, опустевшей Москве, Есенин как-то заметно сдал…

А мы тем временем ехали в Тифлис.

Спектакли Дункан в Тифлисе горячо принимались экспансивными и музыкальными грузинскими зрителями.

Но Дункан беспокоилась:

— Я вижу днем на улице очень много мужчин, ничем, должно быть, не занятых. Но мы проезжали мимо множества фабрик и заводов. Здесь много рабочих. Я хочу знать, есть ли они в зрительном зале на моих выступлениях?

Меня заверили в Наркомпросе, что рабочий зритель посетил спектакли Дункан. Впрочем, это можно было наблюдать и непосредственно в театре и понять по приему, оказанному публикой, в особенности в «Славянском марше» и «Интернационале». Пришлось продлить спектакли.

Но особенно неистовствовали великовозрастные ученицы Тифлисской «пластической студии». Директор студии приезжал несколько раз в «Ориант», приглашал Дункан посетить студию, но Айседора под различными предлогами отказывалась.

«Пластические» школы и студии, во множестве расплодившиеся в России еще до революции, усвоили от Дункан лишь «босоножье», хитоны и туники, «серьезную музыку», ковер и сукна и забыли о главном — об естестве движения, его простоте, правдивости и выразительности, подменив их слащавостью, аффектацией и ложным пафосом.

Естественно, что Дункан отвергала таких «последовательниц». Она считала, что тело, жесты, движения могут с большой силой выражать всю глубину и разнообразие человеческих чувств и переживаний. Вернуть телу его права, сделать его выразителем тончайших душевных волнений — вот главное. Отсюда и легкий костюм, и отсутствие обуви.

Все то, что служило Айседоре Дункан лишь средством выражения идеи, стало самоцелью не только в российских «пластических» школах и студиях (которые в наше время, к счастью, почти себя изжили), но и в Европе и особенно в Америке.

Директор Тифлисской студии пластического танца буквально одолел меня просьбами, я сдался и уговорил Айседору поехать.

Еще в вестибюле нас встретила руководительница, гости, девушки-ученицы, преподнесшие Айседоре с реверансом огромный букет белых роз. Нас усадили в первом ряду партера, на эстраду вышли и расположились в шахматном порядке великовозрастные и весьма оголенные ученицы. Показ начался «Вальсом» Сибелиуса.

После первых же движений, не имевших никакой внутренней связи с грустной музыкой Сибелиуса, Айседора подтолкнула меня локтем:

— Почему?

Я прошептал что-то, пытаясь предотвратить назревающий скандал, так как хорошо знал Айседору, но она уже поднялась со своего кресла и, повторив еще раз свой вопрос, повернулась лицом к публике и руководителям.

— За что вы мучаете этих бедных девушек? — с гневом и печалью сказала она. — Чему вы их учите? Что говорят вам эти механические и бесстрастные движения? Они не только не выражают эту музыку, они не выражают ничего вообще. Мне невыразимо грустно от того, что я сейчас увидела…

Она подошла к эстраде с букетом белых роз и положила его у ног одной из учениц.

— Я кладу эти цветы на могилу моих надежд… — сказала Айседора и направилась к выходу.