Моя жизнь. Том II

1878 год стал фактически годом окончательного разрыва отношений между Вагнером и Ницше, причем вина за этот разрыв лежит далеко не только на одном Вагнере с его эгоцентризмом и тиранией. Ницше мало чем отличался от своего старшего друга. В своих сочинениях и письмах Ницше, как во многом и Вагнер, весь состоит из противоречий и сводит личные счеты, доводя свои обиды до общечеловеческих масштабов.

Сам Вагнер относился к разрыву с другом, инициированному явно не с его стороны, как к чему-то неизбежному и в то же время трагическому. Он не держал на Ницше зла и, в отличие от последнего, старался самоустраниться и не усугублять ссору продолжением выяснения отношений. Горьким сожалением дышат его высказывания всякий раз, как он обращается воспоминаниями к счастливым дням общения со своим прошлым единомышленником. 24 мая 1878 года, когда разрыв был уже налицо, Вагнер писал Францу Овербеку[719]: «Из немногих строк Вашего письма я заключаю, что наш старый друг Ницше избегает встреч и с Вами. Нет сомнения, что в нем произошли какие-то очень особенные перемены, но кто и прежде следил за его психическими конвульсиями, не может не понять, что роковая катастрофа наступила не неожиданно. Сохраняю к нему чувство неизменной дружбы»[720]. Позднее, 19 октября 1879 года, снова в письме к Овербеку Вагнер еще более откровенен: «Верьте, что Ваше дружеское письмо ко дню моего рожденья произвело на меня глубоко-ободряющее впечатление. Я все время чувствовал потребность написать Вам об этом. Но то, что я лишь теперь – так поздно! – привожу в исполнение мое желание, объясняется, главным образом, – скажу открыто! – мыслью о Ницше. Разве возможно забыть друга, которого судьба насильно разлучила с нами? Я чувствовал, что при сближении со мною Ницше охватывала какая-то душевная тревога. Мне казалось чудом, что при этой конвульсии в нем горело такое светлое, нежное пламя, приводившее всех в изумление. И по роковому исходу всего процесса его внутренней жизни с истинным ужасом вижу, как невыносимо угнетала его эта тревога. Должен признать, что о таком огромном явлении психологического характера нельзя судить с точки зрения морали: остается молчать, не выражая ничем потрясенной души. Но меня очень огорчает, что я лишен возможности проявить по отношению к нему какое-либо участие. Не будет ли с моей стороны нескромностью, если сердечно попрошу Вас сообщить мне некоторые сведения о нашем друге? К Вам именно я обращаюсь с этой просьбой»[721].

Можно было бы сказать, что на фоне яростных нападок Ницше Вагнер явно выделяется в лучшую сторону, если вообще позволительно сравнивать поведение здорового и, мягко говоря, психически неуравновешенного индивидуума.

К лету 1878 года вновь стало ясно, что и следующий фестиваль не состоится. Вагнер был вынужден признать, что любые «патронатные общества» или «Союзы» не в состоянии обеспечивать финансирования «байройтского дела». Он с горечью констатировал, что у его великого начинания фактически никогда «не было “патронов”, а были только зрители, весьма любезно оплачивающие свои места». Судьба сыграла с Вагнером злую шутку: идея создания идеального театра, задуманного в качестве средства борьбы с коммерциализацией искусства, погибла в этой неравной битве: деньги победили…

На очередном собрании делегатов от «Союза патроната» в сентябре 1878 года Вагнер подвел трагический итог всего предприятия: «Мы находимся в ужасном состоянии. О помощи со стороны Рейхстага не стоит и думать. В Рейхстаге заседает не тот человек, который в состоянии понять и поддержать наше дело. Бисмарк, вероятно, сказал бы в ответ на нашу просьбу о поддержке: “Вагнер достаточно получил; многие князья, даже сам кайзер приезжали к нему, чтобы посмотреть его спектакли; к чему еще стремится этот человек?”»[722] Ответ на этот вопрос даст сам Вагнер в 1882 году своим «Парсифалем».

В декабре 1878 года Вагнер написал полное горечи письмо Людвигу II (в конце концов, без него и первый фестиваль не состоялся бы!). «Я больше не надеюсь на “немецкий дух”, на который раньше уповал, выражая доверие к нему еще в посвящении к “ Нибелунгам”; у меня есть мой опыт, и я молчу. Я не надеюсь ни на Померанию, ни на маркграфство Бранденбург, ни на какую-либо еще провинцию этого странного германского Рейха; я даже не надеюсь на маркграфство Байройт. Но – я заключаю мир с этим Миром, и первый пункт моего договора с ним гласит: пусть Мир оставит меня в покое!»[723]

После такого признания кажется, что единственное, что удерживало Вагнера в «этом Мире», кроме творчества, – это его семья, его любимая жена и дети. Ко дню рождения Козимы 24 декабря Вагнер, несмотря на свое угнетенное состояние, фактически повторил волшебство «Идиллии “Зигфрид”». Только на этот раз перед Козимой прозвучало вступление к «Парсифалю» в исполнении специально приглашенного оркестра и со специально сочиненной для этого случая концовкой.

Нет! Пока не окончен «Парсифаль», Вагнер не может уйти из «этого Мира»!

16