Моя жизнь. Том II

В марте месяце М-me Везендонк объявила мне, что она хотела бы в день рождения мужа[332] устроить у себя нечто вроде музыкального утра. На эту мысль навело ее музыкальное утро, устроенное зимой, в день ее собственного рождения[333], при дружеском содействии восьми цюрихских музыкантов. Гордостью виллы Везендонков была небольшая, элегантно отделанная, парижской штукатурной работы лестница, о которой я однажды сказал, что она могла бы пригодиться для музыкальных целей. Это было тогда испробовано в «малых формах». Теперь опыт следовало повторить в более грандиозном виде. Я вызвался сформировать приличный оркестр и исполнить отрывки бетховенских симфоний, преимущественно радостного, светлого характера. Необходимые приготовления к празднику потребовали много времени и не были окончены ко дню рождения. Так дотянули мы до Святой недели – концерт состоялся в один из последних дней марта месяца. Семейный праздник удался как нельзя лучше, оркестр, достаточно полный для бетховенской инструментовки, исполнил с большим успехом под моим управлением избранные и удачно скомбинированные отрывки симфоний. Гости помещались в расположенных поблизости комнатах. Своей необычайностью этот домашний концерт произвел на всех огромное впечатление. Перед началом молоденькая дочь[334] хозяев поднесла мне прекрасную, слоновой кости с резьбой, сделанной по рисунку Земпера, дирижерскую палочку. Первый и единственный полученный мной почетный подарок. При дирижировании не было, конечно, недостатка в цветах и всевозможной зелени. И когда, по личному моему желанию, мы закончили концерт не шумной, а наоборот, глубоко успокаивающей вещью, Адажио из Девятой симфонии, присутствующие должны были сознаться, что музыкальное утро явилось настоящим событием в жизни цюрихского общества. Друзья мои гордились музыкальным праздником – они были глубоко и радостно взволнованы. На меня же это торжество произвело тяжелое впечатление как напоминание о том, что все возможное в жизни уже достигнуто, что содержание ее уже исчерпано, что тетива лука напряжена до последней степени. Впоследствии жена доктора Вилле сообщила мне, что ее волновали подобные же ощущения.

3 апреля я послал в печать в Лейпциг рукопись партитуры первого акта «Тристана и Изольды». Карандашные наброски инструментовки вступления, обещанные госпоже Везендонк, я отправил последней, приложив к посылке письмецо, где серьезно и спокойно описал ей овладевшее мною тогда настроение. Минна стала подозрительно относиться к нашей соседке и все чаще жаловалась на то, что семья Везендонков не оказывает ей того внимания, на какое она вправе рассчитывать в качестве моей жены. Кроме того, она находила, что госпожа Везендонк, посещая наши собрания, явно показывала, что она находится в гостях у меня, а не у нее. Но открыто высказывать свои ревнивые подозрения Минна не решалась. В то утро, случайно остановившись в саду, она наткнулась на слугу, несшего мое послание, вскрыла его и прочла письмо. Так как она совершенно не в состоянии была понять моего настроения, то и придралась к пошлому, буквальному значению слов и на этом основании сочла себя вправе ворваться в мою комнату и осыпать меня градом упреков по поводу сделанного ею ужасного открытия. Потом она созналась, что ее особенно разозлило полное спокойствие, невозмутимое равнодушие, с каким я отнесся к ее глупому поведению. Действительно, я не сказал ни слова, даже не изменил своей позы – я ждал, когда она направится к двери.