Моя жизнь и стремление. Автобиография

И еще был контраст, категорически не устранимый. Именно контраст между моим необычайно богатым воображением и бездушностью, сухостью тамошних уроков при абсолютном отсутствии всякой поэзии. В то время я был еще слишком молод, чтобы понять, откуда бралась эта сухость. Фактически, то, чему учили, было меньшее из того, чему бы следовало учиться, но большее из того, как именно учиться.

Нас учили учиться и учить.

Как только мы это поняли, остальное стало лего. Они не давали нам ничего, кроме основ; отсюда и откровенно болезненная сухость уроков.

Но из этих костей собирались скелеты отдельных наук, в которые должна быть добавлена позже плоть.

Для меня, однако, до сих пор происходило обратное: масса плоти собиралась вместе без единого поддерживающего стержня. Насколько мне известно, целостность опоры отсутствовала. По отношению к тому, чем я обладал мысленно, я был медузой, не имеющей ни внутренней, ни внешней поддержки, и поэтому не имел места, где можно было бы почувствовать себя как дома. И что хуже всего: бесхребетная плоть этой медузы была не здоровой, а больной, тяжело больной; ее отравили бульварные мусорные романы хозяина кегельбана.

Я только сейчас начинал это понимать и чувствовал себя тем более несчастным, что не мог никому и сказать об этом, не подвергаясь последствиям. Степень черствости и, надо сказать, бездушия этого семинарского обучения — вот что привело меня к осознанию своей отравленности.

Я не нашел в себе здоровой плоти для скелетов, которые, предположительно, оживили бы их. Все, что я собрал и что я пытался построить внутри, стало бесформенным, уродливым, неверным и незаконным.

Я начал бояться себя и постоянно работал над своей ментальной формой, чтобы очистить себя изнутри, очистить, упорядочить и поднять, не прибегая к помощи извне, которая была недоступна.

Я хотел бы признаться хотя бы одному из наших учителей, но все они были такими возвышенными, такими холодными, такими неприступными, и, прежде всего, я чувствовал, что никто из них не понял бы меня, они не были психологами. Они бы странно посмотрели на меня и просто оставили бы так.

К тому же пришло врожденное непреодолимое стремление к духовной деятельности. Я учился очень легко, и поэтому у меня было много свободного времени. Я писал молча; да, я сочинял. Несколько оставшихся у меня пфеннигов были вложены в писчую бумагу. Но то, что я написал, должно было быть не учебной работой, а чем-то полезным, действительно хорошим. И что же я там написал? Естественно, индейская история!

Зачем? Разумеется, для печати!

Для какой? Разумеется, для «Садовой беседки», основанной несколько лет назад, но которую уже все читали.

Мне тогда было шестнадцать лет.

Я отправил рукопись.

Когда неделю ничего не происходило, я запросил ответ.

Ответа не было.

Итак, еще через четырнадцать дней я написал более строгим тоном, а еще через две недели я попросил вернуть мою рукопись для другой редакции.

Ответ пришел.

Письмо, написанное самим Эрнстом Кейлем, объемом в четыре больших четвертых страницы.

Я был далек от того, чтобы оценить это так высоко, как надеялся.

Сначала он очень хорошо меня разгромил, так что мне стало искренне стыдно, потому что он продуманно перечислил все нарушения, которые я совершил в рассказе, конечно, просто от незнания.

Ближе к концу обвинения утихли, и, в конце концов, он пожал руку мне, глупому мальчику, и сказал, что будет не слишком удивлен, если через четыре или пять лет ему встретится еще одна моя индейская история.

Он не получил ответа; но я не виноват в этом, обстоятельства не позволили.

Это был мой первый литературный успех. В то время, конечно, я думал, что это был абсолютный провал, и был очень недоволен этим.

Между тем время шло. Я выбрался из просеминарии в четвертый, третий и второй классы семинарии, и именно в этом втором классе я получил удар судьбы, к выгоде моих противников.

В семинарии было обычным делом, когда дела каждого класса решались по очереди, каждым в течение недели. Вот почему этого человека называли «Дежурный».

Кроме того, в первом классе была «Обычная неделя», а во втором — «Светлая неделя», причем дежурный должен был заботиться об освещении в классах.

В то время это освещение осуществлялось с помощью сальных свечей, и если одна сгорала, ее заменяли на другую.

Дежурным по свету приходилось каждый день чистить старые, никому не нужные подсвечники и, в частности, удалять нагар с прилипшего фитиля и очищать стекший жир.

Эти остатки либо просто выбрасывались, либо переплавлялись для бытовых нужд в крем для обуви или что-нибудь другое. Обычно их считали бесполезными.

Это было в начале Рождественской недели, когда настала моя очередь быть дежурным по свету на неделю. Я исполнял эту работу, как и все остальные.

Наши каникулы начинались перед Рождеством.

Накануне одна из моих сестер пришла забрать мое белье и немного вещей, которые ей пришлось взять с собой на выходные. Она всегда так поступала в выходные.

Путь от Эрнстталя до Вальденбурга длился два часа. И теперь тоже.

Когда она пришла на этот раз, я чистил подсвечники.