Моя жизнь и люди, которых я знал

Когда в конце войны наши армии вступили на территорию Силезии и Восточной Пруссии, мы тоже стали вывозить в качестве трофеев разные вещи — от оборудования заводов до художественных ценностей, в очень малой доле компенсировавших наши потери. Такой сбор трофеев тогда считался естественным и законным, как со времен Адама считалось в случаях военных столкновений разных стран друг с другом. После того, что проделали фашистские войска у нас, трудно было воспринимать подобные ответные действия как что-то предосудительное.

В музее я ведал одним из отделов музея, фактически был помощником нового директора музея С. Д. Меркурова. Так что на меня взваливалась весьма основательная и сложная работа. Потому в 1945 году я дважды был послан в Германию. В первый раз на Первый Украинский фронт в Силезию и Бранденбург с января до мая — собирать трофеи, а второй, в конце 1945 года, — в составе комиссии, направленной для проверки деятельности наших трофейных комиссий во всей восточной половине Германии.

Второй раз я побывал во многих городах и обнаружил, что некоторые высокопоставленные партийные и министерские чиновники занялись непозволительным «самообслуживанием» — будучи членами государственных трофейных комиссий, собирали для собственных персон целые вагоны дорогой мебели, ковров, фарфоровых сервизов и т. п. Те, что были уличены в подобной деятельности, лишились своих теплых мест и вконец испортили свою карьеру.

Летом, между моими двумя поездками, в Москву пришло сообщение, что украинский писатель Волынский, бывший с нашей армией в Германии, нашел хорошо замаскированную заброшенную совершенно сухую соляную шахту, где были спрятаны ящики с картинами Дрезденской галереи. Волынского почему-то оттеснили, а в Германию Комитетом по делам искусств была направлена комиссия из шести человек, которая извлекла ящики из шахты и отправила в Москву. Мне пришлось принимать и распаковывать эти ящики, картины были завернуты в прекрасное дорогое сукно и очень тщательно упакованы. Все они были в прекрасном состоянии. Мне было приказано во всем только что отремонтированном нижнем этаже музея развесить всю картинную галерею музея, перемешав наши картины с дрезденскими. Ни о каком «спасении» Дрезденской галереи тогда и речи не было, она считалась трофеем. Но когда развеска была закончена, какое-то высшее начальство открыть экспозицию для широкой публики не позволило, а распорядилось дрезденские картины поместить в двух отдельных залах и пускать туда только избранную публику с разрешения директора музея. Я был назначен Комитетом по делам искусств главным хранителем «Особого фонда», и в течение нескольких лет я ежедневно показывал дрезденские картины знатным посетителям: членам Политбюро, маршалам, генералам, именитым ученым, писателям, художникам, артистам, музыкантам и т. д. Конечно, в эти залы допускались и историки искусств, а я сумел показать Дрезденскую галерею своим студентам из Московского художественного института, где был доцентом.

Следует сказать, что Дрезденская галерея была привезена в Москву не полностью — какую-то ее часть спрятать не успели и она погибла во время чудовищной бомбардировки Дрездена, зачем-то устроенной незадолго до окончания войны английской авиацией (в одну ночь погибло триста тысяч человек).

Не помню, в 1947–м или 1948 году в судьбе Дрезденской галереи наступил перелом. Мне позвонил председатель Комитета по делам искусств М. Б. Храпченко и сказал, что на другой день в музей приедет Поскребышев, личный секретарь Сталина, и надо его встретить. На другой день сам Храпченко загодя приехал в музей, и мы вдвоем долго дожидались в портике музея приезда сверхважного посетителя. Поскребышев, наконец, приехал, с ним В. В. Кузнецов, председатель ВЦСПС. Поскребышев был низок ростом, коренаст, голова у него сидела на плечах словно без шеи, он ни с кем не здоровался и не прощался, почти не произносил ни слова и был очень мрачен. Это был самый страшный человек, какого я видел за всю свою жизнь. Храпченко пошел с Поскребышевым вперед, я — позади с Кузнецовым. Раза два Храпченко позвал меня, чтобы я помог ему объяснить Поскребышеву что-то, чего тот не мог понять. Храпченко страшно волновался. Кузнецов, интеллигентный человек, смотрел картины с интересом и восхищением, Поскребышев (за которым я все время наблюдал) — с тупой отчужденностью и даже гадливостью — он явно, по доносившимся до меня редким вопросам, решительно ничего не понимал — в том числе и того, куда это его занесло. Храпченко вздохнул с облегчением, когда Поскребышев уехал. Но на другой день от Сталина пришел приказ прекратить допуск к Дрезденской галерее кого бы то ни было. В залы Дрезденской галереи разрешалось входить только Меркурову, мне и реставраторам. Дрезденская галерея была переведена на положение «совершенно секретно», чтобы ни одна душа даже не догадывалась, что она все еще находится в музее.