Моя жизнь и любовь. Книга 2

Мое пребывание в университете постоянно напоминало опыт Гейне. Он рассказывал, как слушал лекции по всеобщей истории, но после трех лет усердного посещения отказался от них, так как профессор всё ещё не дошёл до времени Сесостриса[14].

Куно Фишер[15] был в то время, пожалуй, самым популярным профессором в Гейдельберге. Он объявил о цикле лекций по произведениям и философии Шекспира и Гете. На первой же лекции аудитория была переполнена не только студентами, но и уважаемыми дамами и господами из города. У Фишера было лицо, как у бульдога, нос его был разбит на дуэли, что увеличивало сходство.

Профессор начал с того, что назвал Шекспира и Гете цветами-близнецами германской расы. Я всё ещё был слишком англичанином, чтобы счесть эту фразу почти богохульством, поэтому громко зашаркал ногами в знак неодобрения или несогласия.

Фишер остановился в крайнем удивлении. Как он признался мне впоследствии, подобное с ним случилось впервые в жизни. Затем, явно сдерживая себя, он сказал:

– Если господин, который так решительно не согласен со мной, подождет, пока я закончу, я попрошу его изложить причину его возмущения.

В зале раздались аплодисменты, и мужчины, находившиеся по соседству, сердито уставились на меня.

Фишер продолжал утверждать, что «само имя Шекспира показывает его тевтонское происхождение, что он был таким же немцем, как Гете».

Я улыбнулся про себя, но не мог отрицать, что остальная часть лекции была интересной, хотя профессор почти не пытался понять ни того гения, ни другого. В конце он сравнил их образование и поздравил своих слушателей с тем фактом, что Гете пользовался гораздо более широкими возможностями для получения образования и блестяще использовал их.

Публика восторженно аплодировала.

Фишер сел, но тут же поднялся и протянул в зал руку.

– Если критик, который так явно выразил свое несогласие в начале моей лекции, хочет изложить свою точку зрения, я уверен, что мы охотно выслушаем его.

Я встал и, слегка заикаясь, как бы смущаясь, попросил аудиторию и профессора извинить меня за мой скверный немецкий. Но, будучи валлийским кельтом, добавил я, «чувствую, что красноречивый профессор перехвалил тевтонов и особенно их высшее образование».

– Шекспир дал нам драму первой любви в «Ромео и Джульетте» и зрелой страсти в «Антонии и Клеопатре», ревность в «Отелло», болезнь мысли в «Гамлете» и безумие в «Короле Лире». Против них Гете привел в доказательство своих «высших» преимуществ одного «Фауста»! Но лектор сказал нам, что «шейк» и «пир» – тевтонские слова. Действительно, в настоящее время английский язык представляет собою смесь нижненемецкого и французского языков. Но, как ни странно, все высшие слова в нем являются французскими, и только бедные односложные слова – тевтонские. Например, «баранина» – это французское слово, в то время как «овца» – чисто немецкое. Я всегда воображал, – добавил я после паузы, – что имя «Шекспир» явно заимствовано из французского языка и является искажением «Жака Пьера» (Jacques Pierre).

Публика начала хихикать, и Фишер, подхватив шутку, захлопал в ладоши и улыбнулся. Я достиг желаемого эффекта и сел.

Когда публика выходила из зала, ко мне подошел слуга Фишера и сказал, что профессор хочет поговорить со мной. Конечно я сразу же последовал за ним.

Фишер встретил меня словами:

– Вы гениально выкрутились. Гениальное изобретение, и ничуть не хуже многих наших этимологических изысканий. – А затем серьезно добавил: – Вы великолепно защитили Шекспира, хотя я думаю, что у Гете гораздо больше заслуг, чем один «Фауст».

Вот что я помню о начале разговора, которому суждено было изменить всю мою жизнь. Когда я рассказал Фишеру о непонятных мне лекциях по греческому глаголу и другие подобные трудности, он расспросил о моей учебе, а затем сказал, что большинство американских студентов в Германии недостаточно хорошо владеют латынью и греческим, чтобы максимально использовать преимущества, предлагаемые им в немецком университете. Наконец, он настоятельно посоветовал мне сбрить усы и снова пойти на год в гимназию.

Профессор сказал это мне, парню двадцати с лишком лет! Вся моя натура дико возмущалась, но Фишер был настойчив и убедителен. Он пригласил меня к себе домой, представил профессору Айне[16], который был учителем детей кайзера или что-то в этом роде. Почтенный и прекрасно говоривший по-английски, он согласился с Фишером. Тот же заметил:

– У Харриса есть мозги. Но вы согласитесь, профессор, что чем больше данный ему природой талант, тем более необходимо ему основательное образование.

В конце концов, я согласился, съехал жить в семью, регулярно посещал гимназию и погрузился в латынь и греческий на восемь или десять месяцев, в течение которых работал в среднем по двенадцать часов в день.