Моя жизнь и любовь

Вскоре после рождественских каникул я сделал решительный шаг. Экзамен зимой был не так важен, как тот, что заканчивал летний семестр, но для меня он стал эпохальным. Я выучил наизусть две-три книги Вергилия и целые главы Цезаря и Ливия. Таким путем я приобрел кое-какие познания в латыни. На экзамене я стал лучшим в тригонометрии, латыни и истории. Меня перевели в пятую старшую, где все мальчики были на два-три года старше меня. И все они предпочитали не общаться со мною.

Между тем я работал так, как никогда ранее. Зубрил латынь и греческий, решал математические задачи. Но основное время забирал все же греческий язык. Я в нем здорово отставал. К Пасхе я овладел грамматикой – неправильными глаголами и всем прочим – и был почти первым в классе. Благодаря религиозным метаниям и чтению книг мыслителей далекого прошлого мой ум поразительно окреп. Однажды утром я истолковал фрагмент латинского текста так, что даже директор одобрительно кивнул мне. Затем с моей стороны последовал решительный шаг.

Едва закончилась утренняя молитва, как директор объявил условия экзамена, итогом которого становилась стипендия. Победитель должен был получать по восемьдесят фунтов в год в течение трех лет обучения в Кембридже. Занявший второе место – разово десять фунтов и еще целевые деньги на покупку книг.

– Все мальчики, – добавил директор, – желающие претендовать на награду, должны сейчас встать и назвать свои имена.

Я думал, что встанет только Гордон, но когда увидел, что встают Джонсон, Фосетт и еще двое или трое, я тоже встал… По залу пронеслось какое-то насмешливое рычание. Но Стэкпол улыбнулся мне и кивнул головой, как бы говоря: «Они еще увидят». И я набрался храбрости и отчетливо произнес свое имя. Теперь я знал, что обратного пути нет.

Мне нравился Стэкпол, и в этом семестре он пригласил меня бывать у него в любое время. А я решил воспользоваться его добротой, чтобы хорошенько подготовиться к экзамену. Надо сказать, что помощь Стэкпола оказалась неоценимой.

Однажды, едва он появился в комнате, я задал ему вопрос, а он подошел и, отвечая, положил руку мне на плечо. Не знаю, что за чутье сработало во мне, но каким-то врождённым инстинктом я почувствовал сексуальную ласку в этом, казалось бы, невинном движении. Мне не хотелось отстраняться или показывать ему, что мне это претит, но я спешно погрузился в тригонометрическую задачку, и он поспешил отойти.

Когда я обдумывал это, то вспомнил, что его заметная симпатия ко мне началась после моего боя с Джонсом. Я часто собирался признаться ему в своих любовных похождениях, но теперь был рад, что старательно сдерживал свои откровения. День ото дня я замечал, как его симпатия ко мне росла, или, вернее, его комплименты и лесть становились чрезмерными. Я не знал, что делать. Заниматься с ним как с репетитором, да еще в отдельной комнате, было чрезвычайно удобно. Но в то же время его настойчивые ухаживания не вызывали во мне особого восторга.

В чем-то Стэкпол был удивительно туп. Он говорил о школьной жизни, как о самой счастливой и здоровой. Моральный образ жизни, говорил он, никакой лжи, обмана или скандалов – всё это гораздо лучше, чем жизнь за стенами школы. Раньше мне было трудно не рассмеяться ему в лицо. В самом деле, высокоморальная жизнь! Самым моральным у нас считался директор – он был женат и каждую ночь спал в кровати с собственной женой.

Хотя Стэкпол был действительно хорошим математиком и первоклассным учителем, терпеливым и кропотливым, обладавшим даром ясного изложения, он казался мне глупым и замкнутым. К счастью, вскоре я обнаружил, что, если смеяться над его комплиментами, можно пресекать его непрошеные ласки.

Один раз он поцеловал меня, но моя веселая улыбка заставила его покраснеть. Тогда Стэкпол смущенно пробормотал:

– Странный ты парень!

В то же время я прекрасно понимал, что, если стану поощрять его, он позволит себе еще больше вольностей.

Однажды Стэкпол заговорил о Джонсе и Генри Х… Он, очевидно, слышал о произошедшем в нашей спальне. Я притворился, что не понял его намека, и когда он спросил меня, не помирился ли со мной кто-нибудь из старших, я не стал распространяться о непристойных выходках большого Фосетта и коротко ответил:

– Нет…

И добавил, что меня интересуют девочки, а не грязные мальчики. По какой-то причине Стэкпол показался мне тогда моложе, чем был на самом деле. Я не чувствовал разницу в возрасте на целых двенадцать лет, а потому без особого труда удержал учителя в рамках приличия вплоть до экзамена по математике.

Однажды меня спросили, слышал ли я когда-нибудь, что у классного воспитателя Шэдди была женщина. Мысль о том, что Шэдди – девственник, вызывала взрывы смеха. Но когда кто-то начинал рассуждать о нем как о любовнике, хохот становился умопомрачительным. Шэдди был человеком лет сорока, высоким и довольно крепким. Он окончил какой-то колледж в Манчестере, но для нас, маленьких снобов, он был недоделанным, потому что не учился ни в Оксфорде, ни в Кембридже. Однако отказать ему в определенных способностях было невозможно.