Моя жизнь

— Я вынужден согласиться с моим американским коллегой: вы очень и очень запустили болезнь. Вам нужно немедленно вернуться в Лондон.

— Я не могу сейчас вернуться, потому что завтра я обещала Пиа покататься с ней и внуком на велосипеде в Сентрал-парке. И потом, я не хочу делать операцию здесь. Если я и решусь, то сделаю ее в Лондоне, где рядом Ларс и дети. И не могу же я разрушить планы Ларса насчет его дня рождения.

Я положила трубку. Врач-американец был зол не на шутку.

— Что важнее, в конце концов? День рождения вашего мужа или ваша жизнь?

—- День рождения моего мужа! — ответила я не задумываясь.

После этого разговора он отказался иметь со мной дело, и я уехала. Мы отпраздновали день рождения Ларса, потом поехали в Швейцарию посмотреть наше шале, но были там всего лишь один день. А в Португалию, где нас ждали в день рождения Ганса Остелиуса, мне так и не удалось попасть. Вместо этого я прилетела в Лондон и легла в клинику. Оперировали меня как раз в день его рождения.

Роберто прислал ко мне в Англию всех троих детей. Из Америки прилетела Пиа. Приехал Ларс.

Я долго не могла прийти в себя после наркоза и все время повторяла: «Боже, как утомительна эта женщина. Плачет и плачет без конца. Пожалуйста, попросите ее больше не плакать». Кто-то сказал мне: «Милая, это ты плачешь». Руки мои были скрещены на груди, из-за повязки я совершенно не могла ими двигать. Но откуда-то из глубины сознания прорывалась успокоительная мысль: «Все позади, больше со мной ничего уже не сделают». Пришел доктор. По его лицу можно было читать как в открытой книге. Мне стало жаль его: должно быть, это тяжкий труд — сообщать женщинам о том, что их изувечили. Однако и в этом случае приходит выздоровление.

Наверное, оттого, что я находилась в кругу своих детей, я не восприняла все случившееся со мной столь трагично, как ожидала.

Но все это, конечно, очень грустно. Не отрицаю, что какое-то время мне не хотелось смотреть на себя в зеркало. Наверное, будь я моложе, переживаний было бы больше.

Через две недели я отправлялась в Жуазель, чтобы набраться сил перед курсом облучения. Когда я покидала клинику, за мной на такси приехали все дети. Я уже приготовила свой чемодан и договорилась с аэропортом насчет коляски, поскольку решила, что не в состоянии буду осилить переходы по длинным коридорам аэропорта. Мы прибыли в аэропорт, и тут выяснилось, что билеты Ингрид и Изабеллы действительны только для возвращения в Рим. Билет Пиа до Парижа тоже не годился. Пришлось ей покупать новый. Она побежала в одну сторону, девочки помчались в другую, а я металась по аэропорту, надеясь задержать рейс. Казалось, ничего не получается. Чемоданы были погружены в самолет, а я побежала звонить Робину. Он меня успокоил: «Ничего страшного, не один же самолет летает в Париж!» Прибежали Изабелла и Ингрид с криком: «У нас есть билеты!» Я схватила Пиа и прокричала: «Садись в следующий самолет, а мы полетим на этом, потому что в Орли нас ждет с машиной Ларс, мой багаж уже на борту. Мы тебя будем ждать там, в Париже». Я помчалась по коридорам, вскочила в автобус за секунду до того, как захлопнулись двери, и увидела Робина. С лукавой усмешкой он спросил меня:

— А что с коляской, мама?

— У меня для нее нет времени, — задыхаясь, проговорила я. И тут, за захлопнувшимися дверями, я увидела несущуюся с бешеной скоростью Пиа.

— Стой, стой, — закричали мы шоферу. Он остановился, и всем нам удалось поспеть на самолет, долететь до Парижа и оказаться в Жуазели.

Через две недели я вернулась в Лондон для облучения. Меня мутило от страха. Меня предупредили, что могут возникнуть побочные эффекты: усталость, тошнота, ужасная депрессия и просто нежелание жить. Ингрид и Изабелла по очереди приходили в клинику и оставались рядом со мной, чтобы хоть как-то мне помочь. Первое время после сеанса я, опираясь на одну из них, добиралась до дому и ложилась отдыхать.

Но постепенно я стала понимать, что на меня действуют не столько болезнь и усталость, сколько просто страх. Поэтому первой же из близнецов, которая оказалась рядом, я сказала: «Пойдем-ка по магазинам».

Это было замечательно! Мы обошли Риджент-стрит, Пиккадилли, и Ингрид (или Изабелла?) наконец с беспокойством спросила: «Ты не устала?» — «Нет, но, пожалуй, пора домой», — отвечала я. Мы пришли домой, и я объявила: «Ужасно глупо, что мы ведем себя так, будто я инвалид. Пошли в театр». Мы отправились в театр, и жизнь стала входить в свою колею. Утром я облучалась, а в полдень и вечером жила нормальной жизнью.