Моя жизнь

Леня вернулся. Мы подумали, что уж теперь-то наши мучения кончились. Сколько еще можно? У меня с сердцем совсем было плохо. Норильский комбинат меня отправил за свой счет в Кисловодск, в самый шикарный санаторий. Был 50‐й год. Этот 50‐й год ознаменовался событием вполне мирным. Леня примчался снизу в гостинице к нам в комнату: «Внучка!» Стали сочинять ответ. Он заявил: «Никаких дедушек!» Я согласилась на бабушку, куда денешься. Жили успокоенные, мы знали, что приехала какая-то комиссия по «чистке аппарата». О себе мы думали, что Леню только что «вычистили» три месяца тому назад. Я вообще по договору вольная гражданка. Думали, нас не коснется. Однажды я шла в Управлении по коридору. Из одной комнаты вышел человек в офицерской кагэбэшной форме, бледный, измученный, с глазами, красными от бессонницы. Он «работал», у него был план, у него были сроки. Мне сказали, что это из комиссии.

Я уехала в Кисловодск. Летела я в «Дугласе»[122], по одну сторону мы, две женщины: я и Е. П. Сабсай, а по другую – человек тридцать уголовников без конвоя, наверное отбывшие срок, бледные, измученные, как привидения. В Москве встретили меня Оля и Марк. Проводили меня в Кисловодск. Там было очень скучно. Санаторий был таким, что публика там была странная. У меня за столом сидели спекулянты, которые хвастались своими доходами. Хороши были прогулки. Однажды в парке я попала в розарий. Я не выдержала и заплакала от такой красоты. Вернувшись в Москву, я слегла с сердцем. Глупо было из Норильска поехать лечиться в Кисловодск – это у здорового сердце может не выдержать. Уложили в постель. Бедная моя девочка хлопотала и обо мне, и о своей доченьке, шестимесячной Ирочке. Они сняли дачу в Кратове – отдельный домик. У них была нянька, девушка очень приятная. Все было хорошо организовано.

Одно меня смущало очень. Марк – мальчик, перенесший все ужасы войны, взял на себя всю ответственность за свой семейный очаг, понимал управление им несколько в домостроевском стиле, с одной стороны. А с другой – понимал, что Оля и образованнее его, и интеллигентней, что ему было трудно стерпеть, и он всячески старался показать свое превосходство. Они очень любили друг друга. Когда Марк уехал в командировку, они писали друг другу каждый день. Когда приехал, сказал мне как-то (меня не было дома накануне): «Вчера было так хорошо, мы с Ольгой были вдвоем». Я понимала, что мое присутствие ему не доставляет удовольствия, но минимальной капли такта не было. Я понимала, что только Оля сама может изменить положение и мне вмешиваться – только подливать масло в огонь. Марк потом много учился, менялся, менялись его манеры, характер становился мягче. В результате теперь идеальное семейство, построенное по принципу: «Нун дер кениг абсолют, вен ер унзер воле тут» («Пусть король обладает абсолютной властью, если он исполняет нашу волю»). По существу же Марк – благородный и добрый человек. К нам он относился безукоризненно. Леню он обожал. Словом, это семейство для нас очень дорогое. И мы с Леней всегда их любили. Сначала их двоих, потом троих, потом четверых. И все их дела переживаем, и переживаем глубже, чем свои.

Это отступление. А пока я жила с Олей на даче. Оля, для которой папа был священной персоной (так они были воспитаны), решила, что мы должны послать северным путем в Норильск пианино. Написали об этом Лене. Получили ответ. Пока я прохаживалась по Кисловодску и жила на даче, комиссия по чистке аппарата управления работала. Никого не вызывали, «работали» по документам и главным образом по представлению Лондóна. В результате творчества столь компетентных лиц появился список № 1 уволенных с комбината с мотивировкой: «за невозможность использования» или что-то в этом роде, с которой потом нигде не брали. Леня благодаря связям устроил мне «по окончании срока договора». В списке были: Ксинтарис – заместитель начальника комбината (фамилия греческая – этого довольно), Фуксон – главный диспетчер комбината, его жена Соня Фуксон – молодые специалисты, приехавшие по распределению несколько лет тому назад. Ксинтарис потом в Москве был заместителем министра бумажной промышленности[123]. Это он выдумал сдавать бумагу в обмен на книги[124]. Фуксон уехал во Владивосток. Я тоже оказалась в самом первом списке среди «космополитов» – месть Лондóна. Через несколько дней пришло от Лени письмо, что он во втором списке. Ему устроили увольнение по болезни, так как медчасть дала ему справку, что у него инфаркт. Он спешно уехал в Дудинку, так как он был на поселении в этом округе. Комбинат лишили многих талантливых ведущих работников, и начальник ничего не мог сделать. Это была политическая акция. Перед этим все смолкало: и здравый смысл, и собственные убеждения.