Моя сумма рерум

Где-то в глубине души я и сам прекрасно понимал, что происходит. Только полный дурак мог не догадаться. Видел, знал, но признавать не хотел. Отодвигал в самый дальний и темный угол своих мыслей. Подыгрывал в эту заведомо читерскую игру, в которой, как полный чудак, надеялся отхватить главный приз. А с какой, собственно, стати? Кто я такой, и что о себе возомнил?

Ладно, пусть я и подозревал, но то, что всё так запущено, даже представить себе не мог.

Между ними это было давно. Они знали друг о друге, но зачем-то изображали дружбу. Зачем-то втянули меня в эти странные отношения.

Ужасно хотелось заплакать, но не получалось. Что-то тщетно металось внутри, но никак не могло найти выход.

Попытался сказать себе, что Зоя стерва, а Трифонов подлец, что в жизни такое случается и мир полон предателей, но ничего не вышло. Потому что вдруг понял, как сам лажанулся. Получил реальный шанс, но так и не смог правильно им воспользоваться. Вспомнил случай в кинотеатре, день рождения Вована, разговор с Гариком и очнулся только когда уже поднимался по тёмной долгой лестнице Башни смерти. Почувствовал, что жутко замерз и специально снял куртку. Хотелось сделать себе ещё хуже. Что-нибудь очень неприятное и болезненное, что-то, что вернуло бы меня к ощущению реальности и перестало раздирать изнутри.

А когда дошел до двадцать четвертого этажа, и близняшки принялись расспрашивать, что случилось, сам не знаю, как накрыло. Такое отчаяние и злость, что хоть вешайся. Попросил у них покурить, как в тот раз, но Смурфа не было и травы тоже, зато нашлась какая-то «волшебная» таблетка. Заглотил, не думая, запил остывшим кофе, забрал у Ани сигарету. Это была вторая сигарета в моей жизни, ещё более отвратительная, чем первая, но мне очень хотелось сделать себе настолько плохо, насколько это вообще возможно. Затянулся пару раз и чуть не умер от асфиксии, докурить, к сожалению, не смог, но зато с мазохистским смаком затушил о запястье. Больно было очень, но в этом рвущем, жгучем ощущении я смог физически прочувствовать всю безмерность скопившегося во мне отчаяния, будто прижигал не руку, а нечто кровоточащее глубоко внутри себя.

Яна отобрала сигарету, и после того, как боль немного улеглась, прежняя злость на самого себя вспыхнула с новой силой.

Я вскочил, пнул ногой импровизированный стол, и все её уродливые рисунки разлетелись по комнате, уронил напольный светильник. Стало темно. Они принялись громко кричать на меня, а я на них. Кто-то включил восковую лампу, и стены, и пол, и потолок поплыли красочными, цветными пятнами. Всё резко замедлилось. А потом одна из сестер вдруг ударила меня по лицу, а другая толкнула в кресло. Я упал. Хотел встать, но не мог, сколько ни старался, всё никак не мог подняться, и от этого унизительного бессильного положения взял и со всего маху вмазал кулаком прямо по краю консервной банки-пепельницы и в следующий же момент почувствовал, как что-то влажное и тёплое наполняет кулак. Взглянул на руку и увидел, что ребро правой руки с тыльной стороны ладони зияет глубокой рваной раной, в переливающемся свете лампы кажущейся то темно-фиолетовой, то бурой, то оранжевой. Кровь залила весь рукав, штаны, пол.

Сёстры потащили меня в ванную и стали промывать рану ледяной водой, затем засыпали пеплом, прямо из пепельницы, потому что никаких других антисептиков не было, замотали какими-то тряпками. Поверх руки надели пакет и отвели на кровать. Точно в бушующие воды опустили. И меня стремительно понесло на крутых волнах в неведомые пространства бескрайнего океана. Океана космического мироздания, океана всех параллельных реальностей и вселенной всех вселенных, далеко-далеко за пределы моей маленькой и никчемной суммы рерум.

Кто-то лёг рядом, и я почувствовал дыхание на своём лице. Кто-то сел, облокотившись спиной о кровать. Глаза открывать не хотелось.

— Боль — это хорошо. Наслаждайся. Когда у человека что-то болит, когда он мучается и страдает, он очищается.

— Что, кинули? Рыжая та?

Их голоса сливались.

— Не ваше дело.

— Она из таких, которым нужны жертвы.

— Какие ещё жертвы?

— Слёзы, боль, страдания, разорванные сердца, натянутые нервы, самосожжение, одержимость, фантазии до сноса крыши. Да что угодно. Такие всегда что-то забирают взамен.

— Откуда вам знать?

— В ней слишком много жизни и надежды. Она выглядит такой лёгкой и естественной. Обыкновенная, но вместе с тем совершенно особенная. В ней есть близость и понимание. Она не просто слушает, она — слышит. Не просто смотрит, она — видит. Не отгораживается и не пытается быть искусственной. И ты чувствуешь что-то своё, родное. Да?

— Допустим.

— От этого тебе начинает казаться, что она твоя. Что она часть тебя и иначе быть не может.

И тут я понял. Вот эта мысль! Та самая болезненная и безвыходно мечущаяся мысль. Она не моя. Думал, что моя. Надеялся. Но шансов нет. Никаких.