Моя сумасшедшая

Как быть со всем этим, она еще не придумала. Держать архив Хорунжего дома было опасно, а если отдать кому-то, допустим, тому же Сильвестру, — вдвойне. Рассказ Олеся спрятала среди нот, лежавших на самом виду на крышке пианино. Петр купил его семь лет назад, и теперь оно перекочевало из гостиной в ее комнату. К нотам, кроме нее, никто никогда не прикасался…

В колодце двора, как глубокая зеленоватая вода, стояла майская ночь. Олеся распахнула оконные створки, впуская в дом теплый, настоянный на тополе воздух, легла не раздеваясь и сразу же ощутила затылком то, что еще осталось от жизни Петра Хорунжего. Сна не было. Она почти ничего не чувствовала, даже усталости. Только одно — осознание его последней правоты. Он не смог поступить иначе, потому что все знал и все предвидел. И захотел, чтобы и она знала.

О чем он думал, когда впервые привлек ее к себе — вот здесь, на ее девичьей постели? На что надеялся? Откуда взялось это «завжди разом», произнесенное горячечным шепотом?..

Утром, так и не сомкнув глаз, она встала другим человеком.

Тщательно вымылась, начала одеваться и впервые за эти дни взглянула в зеркало. Оттуда смотрело чужое лицо: свинцовые тени под глазами, ввалившиеся щеки, вместо рта — судорога. Влажные волосы курчавятся на висках. С изумлением ощупывая свое стремительно исхудавшее тело, она вдруг вспомнила о ребенке. И задохнулась.

Проглотив ком в горле, она взялась мести и мыть, когда в дверь затрезвонили. На пороге стоял Митя Светличный.

— Проходи! — проговорила она, отворачиваясь — не хотелось, чтобы он заметил ее новое лицо. — Извини, я тут немного…

— Телефон, что ли, у вас скопытился? Леська, тут к нам Никита вчера ввалился — жалуется: нигде не может тебя найти.

— Меня и не было. Мать в командировке, а я только сегодня утром вернулась из Полтавы.

— Ага, значит, ты не в курсе, что ночью творилось. Готический роман!

— Не в курсе. Сейчас закончу, не стой надо мной.

— Представляешь — наш верхний сосед, Аркаша Дерлин, буквально рехнулся. Ну ты знаешь его — еврей, администратор писательского клуба. Ему объявили, что он уволен, и он не нашел ничего лучшего, чем судиться. Понесся к отцу Юли Рубчинской — советоваться, поднял больного с постели…

— Да не прыгай ты, как обезьяна, — сказала Олеся, бросая веник. — У меня в глазах рябит. Кофе будешь? Правда, желудевый с ячменем.

— Терпеть не могу эту бурду, — отмахнулся Митя. — А тут как раз прибыла из-за границы, из самой Франции, старшая дочь Рубчинского с ребенком. И, видя такое дело, взяла и твердой рукой выставила Дерлина…

— Откуда тебе это известно? — перебила Олеся. — Ты же весь день в мастерской торчишь…

Что-то в ней щелкнуло, и она на мгновение застыла, словно запамятовала конец фразы.

— Ну и торчу. Вдруг является Юля и рассказывает: мол, наконец-то приехала сестра Соня с малолетним сыном — повидаться с родителями, но на все ей отпустили две недели, а потом — фюйть! — и катись обратно в Париж подобру-поздорову. Адвокат хворает, чтоб не сказать хуже, Юле ее полкан шагу ступить не дает, все слегка в истерике, а тут еще Дерлин. Кретин, прости Господи!

— У человека несчастье.

— У всех несчастье. Тем более, что Рубчинский давным-давно не практикует. Но дело не в том. Нынче ночью этот психопат попытался повеситься, а когда жена вытащила его из петли, напал на нее и чуть не искалечил. Вообрази!

— Вот так дела!

— В общем, скрутили и доставили на Сабурову дачу… Да — я же к тебе за хлебом. В доме ни крошки. Имеешь?

— Возьми, — сказала она, — только он… черствый, наверное. В хлебнице, под салфеткой.

— Спасибо, — Митя одним махом сгреб окаменевшие серые ломти, оставшиеся еще с поминок. — Ну все, побежал: дел по горло. А ты заглядывай к нам. Майя тебя любит.

Леся поежилась, будто от сквозняка, глядя, как он вприпрыжку катится к двери. Светлый птичий хохолок на Митином темени кивал при каждом движении. Щегол на примороженных лапках… И уже никуда не деться от этого знания, и ничем не помочь.

Все, что очень скоро случится с Дмитрием и его старшей сестрой, ей было известно.

И еще то, что она должна сделать прямо сейчас.

Во-первых — покончить с уборкой до того, как появится Никита Орлов. О котором Петр не обронил ни слова в своих записях. Будто ее жениху не предстояло никакого будущего. Не упомянуты там Тамара и Сильвестр, что еще более странно…

Не думать об этом, иначе можно спятить, как несчастный Дерлин.

Во-вторых — включить телефон. Номер Рубчинских-старших сохранился в ее записной книжке.

Она позвонила, и трубку сразу же взял какой-то мужчина. Олеся попросила позвать кого-нибудь из Рубчинских, на что хамский голос буркнул: «Скока можна?». Мембрана заскрежетала, воцарилось долгое безмолвие и наконец послышалось негромкое: «Слушаю вас…»

— Анна Петровна, здравствуйте! Это Леся Клименко.

— Олеся, — услышала она, — голубушка! Прими наши соболезнования. Ты хорошо знаешь, как в нашей семье относились к Петру Георгиевичу…

— Спасибо, — перебила она. — Благодарю вас… Анна Петровна, мне нужно связаться с Юлей, у меня до сих пор лежат ее нотные тетради.