Моя Шамбала

— А это у него. У Жорки хоть и одна комнатка, но большой коридор и чулан как комната. Можно спальню сделать… Жорку, Шур, как подменили. Водки в рот не берет. И все с Анькой вместе.

— А что? Я ж говорила, как жить-то еще будут!

— Ну, это ты не загадывай! Все мужики начинают хорошо, да кончают плохо, — тетя Нина засмеялась и ушла к себе.

Из коридора донеслись оживленные голоса тети Нины и Туболихи. Мать направилась было к двери, чтобы посмотреть, что там стряслось, но дверь широко раскрылась, и на пороге появилась бабушка Василина, моя любимая мудрая бабушка, мать отца. В одной руке небольшой узелок, в другой обструганная клюка. Одета она была нарядно и ярко, как одевались испокон веков в деревнях на Брянщине; белая рубаха, расшитая крестом, понева из домотканной ткани и что-то вроде тюрбана на голове, кажется, это называется повойник. Видно было, что бабушка очень устала. Она поискала глазами и перекрестилась на угол, потом поклонилась матери:

— Здравствуй, Шура, здравствуй, детка!

Они с матерью расцеловались.

Увидев меня, она заплакала и стала жадно целовать меня в щеки, в глаза, куда попадала.

Меня всегда раздражали поцелуи, и я считал, что давно вырос из этих телячьих нежностей, но когда это делала бабушка Василина, я почему-то не чувствовал стыда. Мне было радостно от ее чистой беззаветной любви и хотелось плакать, уткнувшись в ее колени.

Бабушка, почему ты плачешь? — проглатывая комок, подкатиший к горлу, но счастливый, спросил я, высвобождаясь из ее объятий.

— А жалок ты мне, дитенок! И все вы мне жалки, — заключила Василина и передником вытерла голубые, как васильки, но поблекшие и затянутые мутью глаза.

Вышел oтец, и они обнялись.

— Как же ты добралась одна? — удивился отец.

— А пешком, — просто ответила бабушка.

— Через весь город? — у отца приподнялись брови.

— А ничего! Где посижу, отдохну. Помаленьку. Да здесь всего верст шесть будет.

Отец увел бабушку в зал, и они о чем-то долго говорили вдвоем. Потом отец говорил тихо с матерью на кухне, а я сидел с бабушкой. Мать что-то возражала, в голосе отца появилось раздражение, и он стал что-то выговаривать ей. Затем все быстро успокоилось.

— Бабушка будет жить с нами, — объявил отец. Мое сердце радостно запрыгало, и я прижался к бабушке Василине.

Вечером я рассказал о своем видении и своем сне. В глазах матери как всегда отразилась тревога, а отец, конечно, попытался найти естественное объяснение, которому, наверно, сам уже не верил:

— Это все твоя сверхвпечатлительность. И сверхъестественного здесь ничего нет. Просто ты близко к сердцу принял смерть нищенки, вот тебя и преследуют те видения, которые ты бессознательно рисуешь в своей голове.

Бабушка объяснила все иначе и проще:

— Вова, дитенок! Это душа ее не может успокоиться и обращается к тебе, божьему человеку, просит успокоить ее. Ты видел могилку сына ее. Значит, есть она. Это она тебе ее показала. Надо бы родственникам ее съездить туда, да ты говоришь, нет у нее никого… А я вот что сделаю. Я помолюсь за упокой ее души, свечку поставлю. И за упокой его души тоже помолюсь.

— Скажете тоже, мама! — недоверчиво фыркнула мать. Отец промолчал.

Бабушку поместили в каморку с Олькой. Она немного посидела еще с отцом и матерью, потом все позавтракали картошкой с квашеной капустой из нового засола и попили чаю. Бабушка есть не стала, только попила чаю с баранками и с колотым сахаром вприкуску и легла.

Вечером, когда я с улицы пришел домой, бабушка позвала меня:

— Вова, дитенок! Ноги болят, спасу нет. Посмотри, милок.

Я приподнял одеяло до колен. Ноги распухли, вены вздулись. Это были даже не ноги, а что-то бесформенно толстое с краснофиолетовым оттенком.

— Зачем же ты пешком шла? — опросил я. — Как же им не болеть? И без того маешься ногами, да еще пешком.

— Так, так, дитенок! — согласилась покорно бабушка.

Я стал водить руками от колен к ступням, потом попросил прикрыться рубахой, откинул одеяло, и руки мои поднялись чуть выше. Я чувствовал, как поток энергии шел к рукам и через руки к больным ногам бабушки, для меня этот поток был видимым, как и свечение вокруг бабушкиных ног с лиловым оттенком и множеством темных сгустков. Это мерцающее разноцветье медленно светлело, и лиловый оттенок менял свой цвет, становясь бледноголубым. Сгустки оставались, но из темнокрасных превратились в розовые. Я с радостью заметил, что опухоль спадает. Ноги стали приобретать нормальный живой цвет, а вены уже не выступают столь уродливо, а прячутся под кожу.

— Ну, как, баб? — спросил я, накрывая бабушкины ноги одеялом.

— Ангел, ангел божий! — повторяла бабушка, а глаза ее сияли тем счастьем сошедшей благодати, какое она всегда испытывала после общения с Богом, молясь усердно и искренне, как это делают только истинно верующие…

После того как я залечил гноившуюся рану на ноге деревенского мальчика Ванятки, чего не смогла сделать сама бабушка, умевшая лечить заговором, она совершенно серьезно зачислила меня в святые.

— Бог тебя отметил, дитенок! Он избрал тебя из многих. Недаром Аноха зовется «божий человек».