Моя подруга - месть

Время шло. Плод, по словам Вахаева, развивался нормально. Живот, стало быть, неудержимо рос… Как-то Вахаев принес конверт и, положив его Надежде под подушку, сказал, что будущие родители найдены. Это задаток, половина суммы.

Надежда только кивнула, а когда Вахаев ушел, быстро пересчитала деньги. Две с половиной тысячи долларов! Ни за что… За то, чтобы Надежда могла вздохнуть спокойно! За ее страдания! За пробуждение на полу и кровавую слизь на животе. За изматывающую тошноту по утрам, за отвращение к жизни, за слезы, пролитые перед зеркалом, когда она смотрела, как увеличивается ее живот. За то, что пришлось бросить работу, – единственное, что она любила в жизни! – и лежать здесь, бездельничая и распухая!

Надежда накрыла ладонью бугор, выпирающий под простыней. Потерпеть осталось недели три, чепуха. Она нажала сильнее. Вроде бы вот здесь у него голова: доктор говорил, что положение плода нормальное. Значит, он лежит вниз головой. Ужасно, если подумать… девять месяцев в темноте. Скрючившись. Без всяких мыслей. Или оно хоть о чем-то думает? О своей матери? Об отце… отцах?

Надежда прикусила губу, глядя в окно. Снег прилип к стеклам, ветви деревьев обвисли под тяжестью настоящих сугробов, которые уже и не падали на землю: ночью подмораживало, а днем опять сыпались мокрые увесистые хлопья. Несколько деревьев в садике сломались. Жалко…

А в общем-то Надежде сейчас было все безразлично. Душевная маета и физическая усталость измучили до крайности. Она даже ненавидеть устала… это слишком много, ненавидеть одинаково сразу троих. Лучше бы ее изнасиловал кто-то один – из затаенной ли мстительности, из подавленного ли вожделения. И она бы знала кто. Вот тогда ее ненависть была бы острой, убийственной. А растроенная – ни то ни се.

Интересно знать, сонно думала Надежда, удивляясь, что у нее ничто не вспыхивает в душе от этих мыслей, а кто был первый? Кто больше всего ее желал… осквернить? Или иметь? Может быть, кто-то из троих был в нее тайно влюблен – давно, еще в розовенькой юности, – а на преступление пошел, поддавшись дружкам? Может быть, кто-то мстил ей за свою несостоявшуюся первую любовь?

Сначала, когда такие мысли едва закрутились у нее в голове, Надежда назвала себя идиоткой и мазохисткой. Но мысли – не мухи, их так просто не отгонишь, и постепенно, в полной бездеятельности ее существования, они все чаще овладевали ею и наконец сделались чем-то вроде интеллектуальной игры.

Нынешнюю жизнь этих мерзавцев она знала очень приблизительно, но вполне могла ее придумать. Уродливая обстановка маленькой забитой деревушки, где люди наперечет, где все про всех знают, где, чтобы выжить, надо сделаться неотличимым от других. Странно – в таких деревушках охотнее прощают выпирающее из нормы злодейство, чем ненормальную добродетель. И если таковая у кого-то есть, ее лучше затаить – как недостижимую мечту. Иначе тихо затопчут. Со свету сживут…

Надежде было с каждым днем все мучительнее представлять, что она у всех в Новогрудкове вызывала только ненависть. Cейчас она не была экзотическим инструктором по восточным единоборствам, непобедимой амазонкой. Она была просто бесконечно усталой, одинокой женщиной, и сердце болело от жалости к себе до того, что Надежда научилась плакать. И ей хотелось, чтобы ее любили. Кто-нибудь, все равно кто. Хотя бы тайком. Хотя бы не признаваясь в этом ни ей, ни себе…

Предположим, виновником оказался бы кто-то один и вложил бы в этот поступок некое прежде светлое, а потом набухшее темнотой чувство. Ну предположим – от нечего делать. Кого бы предпочла Надежда?

Никого! – был первый возмущенный ответ. Не родился на свет такой человек, такой мужчина. Eсли уж к красавцу Алику Вахаеву, напоминавшему одновременно Тариэла и Автандила из иллюстраций к «Витязю в тигровой шкуре», только мастью посветлее, она относится совершенно спокойно, как к брату и другу, то разве мог бы затронуть ее сердце хоть кто-то из этих изуродованных временем, спившихся подонков? Разве что Кешка еще сохранил хотя бы внешнее сходство с человеком, и, поднатужась, в нем даже можно было узнать того развеселого мальчишку, с которым Надя давным-давно училась в одном классе. Да она его почти не замечала: ну как барышня, у которой с шестого класса рост под метр семьдесят, может обратить внимание на полутораметрового шибздика?! Помнились только вечные шуточки Кешкины и его яркие, карие, лукавые глаза. И он, помнится, хорошо пел. Как заведет про Брянский лес своим тоненьким рвущимся голоском… или старинную, трогательную: «Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит, этот звон, э-этот звон о любви го-во-рит…»

Надежда сердито смахнула слезы с глаз. Да… совсем дошла. Бери голыми руками и делай что хочешь!