Моя подруга – месть

– Ничего, найдем, – решительно мотнул своей красивой головой Борис – и правда, нашел. Затем свел Ирину Сергеевну со знатоком аконита – увы, толку из этого не вышло, процесс был уже необратим. И ни цветки картофеля, ни корни пиона, ни настойка алоэ и пеларгонии, то есть герани, на коньяке с добавлением трех капель йода – ничто иное уже не могло спасти Михаила Алексеевича. У него начались боли, да такие, что шок, по словам врача, мог убить его раньше, чем собственно болезнь. И тут снова оказался необходим Борис, который без рецепта добывал Корсаковым такие болеутоляющие, о каких они и понаслышке не знали! Именно благодаря Борису угасал Михаил Алексеевич тихо, спокойно, достойно, терзаемый только моральными, но отнюдь не физическими отвратительными страданиями.

Борис оказался незаменим и еще в одном смысле: он обожал беседовать с Корсаковым-отцом. Удовольствие получали взаимное: Борис тоже увлекался «Бардо Тодол», тибетской «Книгой мертвых», только, так сказать, умозрительно, тогда как для Корсакова в то время это было учебником перехода. Борис мечтал раздобыть настоящий атлас тибетской медицины – в английском переводе, разумеется. В надежде на исполнение мечты он штудировал язык и ужасно обрадовался, узнав, что Марьяна заканчивает английский факультет иняза. Конечно, она не отказалась давать ему уроки. Впрочем, вскоре выяснилось, что учительница интересует его куда больше, чем обучение.

Отец с матерью, конечно, догадались обо всем раньше. Борис им обоим нравился, особенно Ирине Сергеевне, уж куда больше, чем Марьяне, которая, впрочем, находила его очень милым и очень – просто потрясающе! – красивым. На него «запали» все Марьянины подруги, а она – нет, хотя то, что Борис «запал» на Марьяну, не видно было только слепому и дураку. Ну что ж, значит, она была слепой дурой, потому что нипочем не хотело ее сердце вздрагивать и замирать при виде Бориса! Все, что она испытывала к нему, – благодарность за помощь отцу. Это-то и бесило Бориса больше всего.

– Будь я добрым дедушкой-профессором, который пользует твоего батюшку, ты относилась бы ко мне совершенно так же, – как-то раз бросил он раздраженно. – А я не добрый дедушка! Конечно, и не доктор Чехов, но все же не последнее ничто.

– Я Чехова терпеть не могу, успокойся, – попыталась свести все к шутке Марьяна. – У него вообще не было бы шансов! А ты только мигни – девчонки к тебе слетятся стаями!

– Мне и мигать не надо, они и без того вокруг роятся, – так печально объявил Борис, словно сообщил, что отродясь на него ни одна девушка не взглянула. – Вот только ни одна из этих, на все готовых, мне и даром не нужна! Вот такая, как ты, – леди! От слова «ледяная». Гордая, холодная аристократка.

Марьяна так и фыркнула. Это она-то – леди? Аристократка? С ее-то курносым носом, круглыми серо-зелеными глазами и полудетскими русыми кудряшками, которые не держатся ни в одной прическе? С ее пухлыми щечками и слишком маленьким ртом? Вот если бы она унаследовала утонченную красоту своей синеглазой матушки – тогда еще ладно бы…

Дальше Борис изрек вообще что-то непонятное:

– Я – как мальчишка-подросток, который любит не ту девочку, которую хочет, а хочет не ту, которую любит.

И Марьяна надолго задумалась: так ее он хочет или любит?! Если хочет – то почему не совращает? И вообще – почему ее ни разу еще никто не совращал? И как-то обидно сделалось за свою пропадающую жизнь…

В общем, Борис добился-таки, что Марьяна стала о нем хотя бы думать – иногда.

В ту роковую новогоднюю ночь он так набивался прийти, что Марьяне даже не по себе стало, когда в конце концов пришлось его довольно-таки грубо отшить. Ох, как она кляла себя потом за это, поедом ела: ведь Борис пришел бы явно не с пустыми руками, наверняка принес бы то растреклятое шампанское, Марьяне не пришлось бы уходить из дому, отец не умер бы в одиночестве… может быть, вообще бы не умер…

Чепуха, бред, конечно, однако этот бред надолго втемяшился в сознание Марьяны и снова изменил ее отношение к Борису. Теперь она поглядывала на него виновато, как бы непрестанно прося прощения. Тот небось голову ломал – за что, но поскольку в Нижнем Новгороде скорее завелась бы тропическая муха цеце, чем к Борису пристал бы комплекс рефлексии, он решил, что Марьяна одумалась, оценила его, истинное сокровище, по достоинству, да не знает, как дать ему это понять. Радости его не было предела, и очень скоро Ирина Сергеевна, на миг вынырнув из пучин своего черного горя, сказала, что отвергать такую любовь – настоящее преступление.

Потом Марьяна поняла, что они с мамой были просто доверчивыми и глупыми дурами. Никого, кроме себя, Боря Лепский никогда в жизни не любил…