Моя первая любовь

Ах, кого в двадцать четыре года прельстит перспектива израсходовать второй выходной, выкапывая картошку в обществе вечно хмурого прораба! За год семейной жизни успел я вдосталь насмотреться на родителей тогдашней моей супруги, поэтому просто обязан был куда-нибудь улизнуть, чтобы провести хотя бы полдня за городом, где так редко оказывался, в одиночестве, не раздражаясь трескотней тещи-бухгалтерши, этого неугомонного колобка.

Скорчив неопределенную гримасу, я сошел по ступенькам, умылся над прикрепленным сбоку к террасе металлическим рукомойником и вернулся в дом завтракать и собираться.

Зайдя в комнату, чмокнул спящую Машу в розовую, пахнущую молоком и — с недавних пор это стало бросаться в глаза, — округлую щеку. Бесшумно оделся. Выпил чаю на веранде, съел пару бутербродов. Теща, недовольная моим уходом, привычкой рядиться в цветастые индийские шмотки и тем, что литературе и музыке я, грузчик с автостанции, отдавал явное предпочтение перед той формой растительной жизни, которую в незапамятные времена приняло существование ее супруга, была подчеркнуто холодна и, против обыкновения, немногословна.

— Машулик спит?

— Да.

— Вернешься к обеду?

— Не знаю, Галина Михайловна. Вряд ли.

Но вот чай допит, ноги обуты в кеды, старый двухколесный «Орленок» выведен из сарая. В путь!

На станции «Жаворонки» я вкатил велосипед в тамбур электрички и через полчаса выкатил в Звенигороде. На вокзале, а не в городе. Город, о чем именно тогда мне и стало известно, раскинулся на противоположном берегу Москвы-реки.

Покуда в нерешительности я кружил по привокзальному плацу, народ, прибывший вместе со мной в электричке, расселся по автобусам, а те разъехались на все четыре стороны. Последний, замешкавшийся, автобус повернул от вокзала влево. Рванув за ним, я увидел впереди мост и город вдали. Но автобус опять повернул влево. Здесь, на втором повороте, я остановился и посмотрел вслед уносившемуся дребезжащему «ЛИАЗу».

Целью моей поездки было отыскать в окрестностях Звенигорода детский лагерь, куда меня возили в шести-семилетнем возрасте.

Безнадежная затея? Ну, не совсем.

Смутно мне помнилась на подъезде к лагерю лесная дорога, по которой автобус двигался необычным образом — то скатываясь, то медленно, с ревом, поднимаясь. Вспоминался вид на город с возвышенности, откуда-то слева, из-за узкой, блестевшей на солнце реки.

Чтобы оказаться левее Звенигорода, следовало теперь повернуть за автобусом.

Скоро стало ясно, что память не подвела: дорога нырнула в лес и там побежала, словно по волнам, вверх-вниз, вверх-вниз. На спусках я разгонялся как мог, но скорости все равно не хватало — до следующего переката приходилось подниматься пешком, с каждым разом все выше, слезая с велосипеда и толкая его перед собой.

После пары развилок, причем я неизменно держался правой стороны, как более близкой к невидимой за лесом реке, минут через двадцать в конце лесной дороги открылся просвет. Это придало сил. Взята еще одна высота, и с открытой площадки я уже гляжу на церковные купола и крыши Звенигорода. Они там, где следовало им быть, — справа за рекой.

А вот и мой детский лагерь. Ворота в него оказались приоткрытыми.

Вальяжный охранник, вышедший навстречу из административного корпуса, без удивления выслушал меня и пропустил на подконтрольную территорию, попросив только ничего не трогать и не слишком задерживаться. Я обещал.

Дети недавно разъехались, о чем свидетельствовали разбросанные там и сям под деревьями полусдувшиеся воздушные шарики — остаток какого-то финального торжества. Охранник сказал, что этот год для лагеря в его прежнем качестве — последний: здесь решено поселить каких-то беженцев.

Оставив у ворот велик, пешком отправился я бродить по знакомым аллеям. Без труда отыскал столовую, стадион, бассейн. Охваченный воспоминаниями, присел на небольшой холм, в детстве казавшийся значительным. Про него говорили, что это братская могила французских солдат. Не совсем так. Французы в Звенигороде и его окрестностях действительно побывали в 1812 году — грабили церкви, разоряли кладбища. Саввино-Сторожевский монастырь им, правда, обчистить не удалось: по преданию, французскому полководцу Евгению Богарне, остановившемуся на ночь в обители, во сне явился преподобный Савва и запретил что-либо там трогать. Но на земли вне монастырских стен запрет не распространялся, поэтому мародеры смело принялись копать. Не оставили они без внимания и древние финно-угорские курганы, многочисленные в этом краю, — на одном из них я теперь сидел, прислонившись спиной к здоровенному дубу.

И не заметил, как задремал в тени.

Проснулся, когда солнце начало светить в лицо. Сколько же я проспал? Полчаса? Час? На запястьях моих вместо часов болтались лишь плетеные «феньки». Охранник, вероятно, ищет или скоро начнет искать меня. Пора было возвращаться. Но еще оставался одноэтажный спальный корпус, последний не посещенный мною объект. А, вот он!