Моя купель

Ушли мои комсомольцы в разведотдел штаба дивизии уточнить задачу. Лучшие лыжники района и батальона. Комиссар дивизии «отлучил» меня от них. Досадно и обидно. Я пытался доказать ему, что я с семи лет на лыжах, родился и вырос в снежной тайге. Отец работал на прииске, жили мы в бараке дражного поселка, в шести километрах от рудника, где была средняя школа. Выпадал первый снег, и я вставал на лыжи. В школу и домой — через перевал на лыжах. С первого класса до окончания десятилетки так натренировался, что самые опытные таежные лыжники уступали мне дорожку. А когда решением обкома комсомола перевели меня на комсомольскую работу в Степной район, я стал заводилой лыжных гонок, военизированных переходов по всему району, из села в село, с полной выкладкой, с ночевками в сугробах. А тут вроде дисквалифицировали.

— Расхвастался, но не убедил, — выслушав мои доводы, сказал комиссар.

Прошу проверить... Прошу разрешить возглавить эту группу...

— Политрук, — прервал меня комиссар, — не играй в героя. Вот приказ: ты назначен не в группу, а комиссаром лыжного батальона.

Не то вслух, не то про себя я подумал:

— Поторопились, рано, не справлюсь.

— Приказы старших не обсуждаются, а выполняются, — строгим голосом напомнил мне комиссар дивизии. — Приступай к исполнению обязанностей.

Перед сумерками двадцать моих односельчан выстроились на опушке березовой рощи. Все в белых халатах, автоматы и лыжные палки обмотаны марлей. Белые призраки. На загорбках пакеты с толовыми шашками. Они знали, куда и зачем идут. Последовала команда:

— Сдать комсомольские билеты...

Прохожу вдоль строя, и на мою ладонь ложатся книжечки в серых зернистых корочках с оттиском профиля Ленина. Принимая билеты, заглядываю каждому в глаза. Быть может, кто-нибудь скажет, что передать родителям, братьям, сестрам? Никто ни слова. Промолчал и Миша Ковалев. Вспомнил слова его матери: «...маво Мишутку придерживай...» Но сдержался, ничего не сказал ему, ведь он идет в этой группе вместо меня. Вернется, тогда напомню...

Взвилась зеленая ракета, и лыжники тронулись. Смотрю им вслед и думаю: теперь-то кто-нибудь да оглянется и хоть взглядом даст мне понять, с каким настроением пошел на задание. Но ни один не оглянулся... Прошли сутки, вторые, и никто из них, никто не вернулся.

В ночь на 1 января 1942 года была освобождена Калуга. Утром за Окой перед взорванным мостом на развилке двух шоссейных дорог наши разведчики наткнулись на следы жестокого и неравного боя. Там были обнаружены сначала двенадцать, потом еще восемь убитых бойцов-лыжников. Нашел я среди них и Михаила Ковалева. Он лежал ближе других к развилке дорог, уткнувшись лицом в сугроб. Под грудью автомат. В автомате ни одного патрона. Руки голые. Видно, разгоряченный, прикрывая отход товарищей, он не чуял мороза. Похоже, в последний момент поднялся с гранатой, швырнул ее и был срезан густой очередью пулемета.

Смог бы я так проявить себя в этом неравном бою — не знаю, но он, Михаил Ковалев, исполнил в той группе лыжников те самые обязанности, какие предназначалось исполнить мне. Он пошел вместо меня — и не вернулся.

Тогда, глядя в неподвижное лицо Миши Ковалева, я вдруг мысленно встретился со взглядом самого родного мне человека, который как бы приближался ко мне из туманной дали сибирской тайги. Среднего роста, коренастый сибиряк, плечи крутые, походка ровная, лоб с высокими залысинами, в уголках широко поставленных глаз собрались метелками морщинки. Испытующий взгляд карих с прищуром глаз нацелен в меня, в мое сердце: «Ну как, сын, еще не потерял веру в себя?» Это мой отец. Я во многом похож на него, только, кажется, сердце у меня не такое выносливое, как у него. Он никогда не жаловался на трудности. И мысленно я ответил ему: «Трудно, отец, но пока держусь».

Отец был слепой, когда провожал меня на фронт. Он потерял зрение еще в тридцатые годы, а здесь смотрит на меня пронизывающим взглядом. Нет, это не его глаза. Это глаза матери. У нее удивительно проницательный взгляд — с детства я не мог утаить от нее ни одного своего греха. Сейчас она стоит рядом с отцом, закрыв глаза, чтоб не видеть моего горя: ведь я еще не умею воевать и не оправдываю ее надежд...

Да, что и говорить, тяжело было переживать первые горькие потери лыжного батальона. И воевать-то мы в самом деле еще как следует не умели. Помню, на пути к Полотняному заводу нас встретили разведчики.

— В березовой роще справа и слева от дороги черным-черно немцев, — сказали они. — Похоже, готовятся контратаковать...

Мы залегли, начали окапываться. Прошла ночь — тишина. Утром послали дозорных. Те вернулись и подтвердили: в роще полно пехотинцев противника, все стоят у берез и чего-то ждут. Ждали и мы, а трескучий мороз не давал дышать. Подошел стрелковый полк дивизии. Надоело мерзнуть. К вечеру послали лазутчиков. Те вскоре вернулись с трофейными автоматами, по три-четыре штуки у каждого.

— Не пойдут фрицы в контратаку: они возле берез мерзлые сны смотрят. И назад не отойдут.

— В чем дело?

— Гестаповцы у них за спиной с пулеметами.