Моя купель

— Исполняю обязанности бригадира полеводческой бригады, — вздохнув, уточнил стоящий за моей спиной Андрей, — но хвалиться нечем и жаловаться некому: второе лето поля изнывают от жары, и, как назло, пыль да горячий ветер вместо дождей.

В горницу заглянула белокурая девочка лет двенадцати, как видно, из той же таволгинской породы — они все белокурые и курносые. По фотографиям можно проследить — у всех нос вздернут чуть кверху.

— Дяденька Андрей, — сказала она, — бабушка велела сказать — самовар готов. А шаньги я сама принесла. И можно мне с вами посидеть?

— Можно, только молчком, — ответил он и ушел за самоваром.

Девочка посмотрела на фотографии, затем на меня и, не проронив ни звука, принялась готовить к завтраку стол. Тут появился самовар, тихо допевающий свою самоварную песню.

Завтракаем не спеша, говорим о жизни прошлой и настоящей. Хозяин внимательно следит за порядком на столе, фиксирует взглядом каждое движение моих рук, успевает подвинуть ко мне ближе то сливочник со сливками, то сахарницу, то блюдце с топленым маслом, дескать, это к шаньгам подано, угощайся по-нашенски, по-сибирски и не осуждай, небось в Москве-то отвык от такой сервировки: тарелки без позолоты, ложки штампованные, без затейливых вензелей... Ведь здесь почти все так считают: раз стал москвичом, то непременно подавай кофе в золоченой чашке.

Смотрю ему в глаза, а вижу его отца. Вижу в метро на станции «Маяковская». Катается на «лестнице-чудеснице», и такой восторг на его лице, что у меня не хватает сил сказать: «Остановись, одумайся, ведь у тебя в руках оружие!» Тогда он первым попал на глаза возмущенного комбата, но обошлось без взыскания. С того момента он все чаще и чаще оказывался возле меня. Сильный и всегда жизнерадостный парень. Он не умел унывать, любил жизнь, жил улыбчиво, и вот... Стоим рядом с ним в траншее. Он справа. Ждем красную ракету — сигнал броска в атаку. Он старается оттеснить меня плечом за свою спину. Теснит упорно — ямка на левой щеке, которую мне видно, углубляется. Смеется, дескать, вот так надо перекидываться через бруствер, с улыбкой. Взвилась красная ракета, и мы бросились вперед, не подозревая, что кого-то из нас ждет взрыв противопехотной мины под ногами...

И сейчас, думая о нем вслух, я не верю, не хочу верить, что его нет за этим столом...

Его сын, слушая меня, ждет все новых и новых подробностей, а у меня уже нет сил приблизиться к той минуте... Ведь передо мной его сын! Он прокалывает меня неподвижным взглядом чуть затуманенных усталостью глаз. Ямки на щеках то углубляются, то совершенно исчезают. Его сдержанные вздохи отмечает взмахами густых ресниц девочка. Она не по-детски осмысленно переживает за него. Ей было велено молчать, и она молчит и тем подчеркивает, что уже понимает человеческое горе и проклинает войну...

Договорив, я встал. Поднялся и Андрей и, не задерживаясь, вышел в сени, затем во двор. Там он с каким-то невероятным проворством принялся перекидывать связки пучков веточного корма. Мне было слышно, как летят они от погреба в коровник, ударяясь в стенку пристройки с такой силой, что дом содрогался, будто артиллерийский обстрел начался. Вероятно, он делал это для того, чтобы я не подумал о нем — размяк мужик, слезу пустил.

Минут через десять он вернулся к столу, потный, усталый, и, как бы оправдываясь передо мной за «обстрел» коровника, озабоченно заговорил о заготовках кормов для личного и общественного скота:

— Порезали мужики скот, потому что с кормами было плохо, а теперь дано указание и выпас отводить для частного сектора, и фонды создавать, но вера уже потеряна, мало кто берет телочек. Я держу свою буренку даже в такой трудный год, чтоб другие видели и верили, как выгодно это и тебе и государству.

— Выгодно, а сам теленочка зарезал, — вдруг вмешалась в разговор девочка. — Такой был гладенький, губы мягкие-мягкие, и глаза у него были добрые... Я всю ночь плакала: во сне его видела, — и опять плакала...

— Ладно, Таня, не мешай, кому было сказано...

— Сказано, но мне жалко его, — решилась возразить она.

Детская наивность, но в ней, в этой юной крестьянке, в ее бескорыстно-чистых глазах я увидел что-то такое, что может быть только в глазах человека, выросшего на степной земле.

— Ну ладно, ладно... — Андрей погладил ее светлые кудряшки. — Сбегай-ка лучше в сельсовет и на почту — нет ли там чего от тети Наташи.

— Я сейчас, — согласилась Таня и убежала.

— Вчера целый вечер очень красиво звучала трехрядка на берегу. Откуда этот музыкант и кто он?

— Не он, а она.

— Не может быть!

— Я тоже так думал, когда послушал ее первый раз. В области она живет, но сюда часто наведывается, брата своего разыскивает. Сестра какого-то талантливого баяниста, который погиб или пропал без вести.

— Как бы повидать ее?

— А зачем?

— Я знаю, кажется, того, кого она ищет. Только нет его, погиб под Касторной.

Андрей приложил палец к губам:

— Говорить ей этого нельзя. Не поверит. Ждет и уверена, что брат жив. Узнает правду о гибели брата — и всякое может быть. Она слепая. Музыка для нее — и надежда и радость.