Моя купель

И тут я уловил, что допустил какой-то просчет в угоду Митрофанию. Если все стоящие были неподвижны и смотрели только себе под ноги, на землю, то он жадно, каким-то торжественным взглядом фиксировал свое внимание на мне и стоящей рядом со мной матери Миши Ковалева. В его глазах читалось: «Вот убедитесь, люди, в правоте Митрофания, не считайте его убогим, он знает, как надо утверждать веру в дух и кого брать себе в помощники в таком деле». Значит, я сработал на него. Надо быть действительно осмотрительнее. И еще: нельзя мне уезжать отсюда так скоро, как планировал.

К столу больше никто не присел. Снова заскрипела калитка, как мне теперь показалось, тихо и жалобно. Дольше всех неподвижной оставалась Ксения Прохоровна. Я тоже не смел тронуться до тех пор, пока она не подняла глаза, не прижала мою голову к себе и почти шепотом не повторила несколько раз:

— Спасибо, сынок, спасибо...

В груди у нее что-то прихлипывало, клокотало, похоже, слезы, которые она сумела сдержать в себе, чтоб смотреть на людей сухими глазами. Да, нельзя быть хлипкой при людях. Ведь она с давних пор слывет кремневой и непреклонной перед любой бедой и несправедливостью. Потом, оставшись наедине с собой, как бывало в молодости — муж ее был убит из-за угла выстрелом из обреза в первый год коллективизации, — смочит слезами и кофту и подушку.

Перед калиткой она остановила меня:

— Знаю, в райкоме тебе надо показаться. Иди, а дочку и сына оставь здесь... Повеселей мне будет, на озеро с ними схожу. А там скажи — побывала я сегодня на фронте рядом с сыном. Правду ты о нем сказал. Он такой и был. Боялась, в опасном деле сробеет, а он остался таким, каким родился... Под своим сердцем вынашивала его... Вот, видишь, при тебе могу и слезы показать. Мало их у меня осталось... В Яркуле у Таволгиных тебе надо побывать непременно. Потом обязательно в Рождественке, там многие по наущению этих не верят похоронкам, сколько лет ждут, истощают себя ложной верой. Побывай еще... да ты сам знаешь, у кого надо побывать.

В райкоме я застал только первого секретаря. Весь аппарат в колхозах и совхозах. Лето засушливое, ни одного дождя с весны. Идет подготовка к перегону скота. Маточное поголовье — в Барабу и к Обской пойме, молодняк — на сдачу живым весом.

— Как спалось, как завтракалось? — спросил меня Николай Федорович, садясь рядом со мной. Он уже знает, где я задержался до жаркого полудня.

— Прошу заказать Москву, — сказал я и назвал номера двух телефонов: служебный и домашний Леонида Сергеевича Соболева.

— Жаловаться или сбегать от жары торопиться, комиссар?

— Теперь к слову «комиссар» нужна приставка «бэу», — заметил я. — «Бывший в употреблении», поэтому могу и жаловаться, и проситься в прохладу.

— Да-а-а, — протянул Николай Федорович, упрашивая междугородную связаться с Москвой как можно быстрее. Он, конечно, не поверил тому, что я сказал, и незамедлительно попросил уточнить: — На какой день заказать билеты? И сколько — три... один?..

— Сейчас прояснится, — ответил я.

Сидим, смотрим друг другу в глаза. Он ждет начала моего разговора, я — звонка из Москвы, чтоб передать просьбу о продлении отпуска, а если это невозможно, то об освобождении меня от штатной должности в правлении и от обязанностей председателя военной комиссии со дня ухода в отпуск.

Звонок телефона прерывает наше молчание. Поднимаю трубку. В Москве еще раннее утро. Отвечает квартира Соболева. Называю себя, прошу Леонида Сергеевича.

— Я у телефона, — отвечает он. — Что у тебя там случилось?

— Побывал сегодня в семье погибшего на фронте друга...

— Понимаю...

В телефоне послышался замедленный выдох: Леонид Сергеевич и по голосу умел угадывать чувства и настроения товарищей.

— Не могу я так: приехал и уехал. Прошу продлить отпуск или освободить...

— Можешь не пояснять. Об освобождении вопрос снимается, а отпуск... продлим. Сколько надо?

— Задержусь до осени.

— Как мне известно, ты там не один.

— Дочь и сын со мной. Их отправлю раньше.

— И тоже не спеши. Пусть познают, как добывается хлеб.

— С хлебом нынче здесь будут сложности.

— Знаю, ведь ты в Кулундинских степях?

— Да.

— Мой поклон кулундинским хлеборобам. Сочувствую... Продление отпуска подтвердим телеграммой...

Кладу трубку на рычаг. Николай Федорович обходит стол и останавливается за моей спиной:

— Значит, все-таки не «бэу»!

— Но и не первой свежести, однако готов встать в строй взвода разведки, которым командовал в свое время лейтенант Колчанов, а теперь первый секретарь райкома партии. Жду команду. — Я повернулся к нему лицом, вытянувшись в струнку.

— Отставить, — произнес он улыбчиво, с иронией. — Строевая подготовка отменяется.

— Почему?

— В разгар боя шагистикой не занимаются.

— Уже идет бой?

— Не бой, а сражение.

— Тогда прошу указать цели.

— Цели... — Он прищурил левый глаз, как бы поймав меня на мушку. — А как вчерашняя боль в голове?

— Она была ложная, — сознался я.

— От ложного самовнушения, — уточнил он.

— Прошу объяснить обстановку, — попросил я, уклоняясь от разговора о причинах моей вчерашней хитрости.