Моя другая жизнь

Стало быть, она все знала… Наверное, не без ее тайного содействия меня и приглашали. Я почувствовал себя несколько уязвленным — мне только что не сказали «Место!». Значит, включение моего имени в списки гостей — ее рук дело.

— Эти приемы устраиваются в очень неудобное время.

— Чушь. Всем известно, что с пяти до восьми в Лондоне, как правило, совершенно нечем заняться.

— А я именно в это время работаю.

Она пропустила мои слова мимо ушей.

— Как выражаются французы, это часы между волком и собакой.

У меня так и вертелось на языке: в часы между волком и собакой я обычно стою у плиты и готовлю соус к макаронам, или потрошу рыбу, или шинкую овощи, или читаю «Ивнинг стандард», или жду с работы жену. Но молчок — разговор про готовку леди Макс, может быть, еще и поняла бы, но вот упоминание жены в ту минуту казалось неуместным и даже нежелательным.

— А я вас высматривала, ждала удобного случая, — сказала она и скользнула поближе ко мне. Теперь я мог разглядеть рисунок у нее на чулках. Бабочки. — Так я все и задумала. Именно так.

Она улыбнулась и пригладила волосы.

— Благодарю вас за понятливость.

Что я мог на это сказать?

— Вы считаете, я чересчур беззастенчиво выражаюсь? — спросила она.

— Нет.

— Интересно, неужели вам не хочется меня поцеловать?

Ну, можно ли на это сказать «да, не хочется»? Она мастерски приводила меня в замешательство и простейшим вопросом, будто дернув за поводок, умела полностью подчинить себе. «Гав-гав», — только и подумал я.

— Ну конечно хочется, — услышал я собственный идиотский голос. — Что за глупости. Я давно хочу вас поцеловать.

И поцеловал. Холодными губами, поспешно, нерешительно, фальшиво, неловко и почтительно; она нахмурилась. Ее влажное дыхание отдавало горелым табаком, пеплом, жженой бумагой.

— Вам не хватает практики, — сказала она. — Забавно. Одна из моих любимых сцен во всей литературе — это когда у вас в романе герой целует ту женщину, а потом трахает ее у камина.

Одним порхающим движением пальцев она стянула с плеча платье — бретельки под платьем не было — и, сунув руку внутрь, провела ладонью по грудям. Я видел, как ходят под шелком суставы ее пальцев, когда она поглаживала соски.

— Знаю, я не самая большая красавица, — сказала леди Макс. — Сиськи у меня маленькие, а задница великовата. — Она улыбнулась дразняще и насмешливо, потому что после ее слов было трудно удержаться и не взглянуть на ее тело. — Но ей-богу, мне есть что вам показать.

Прихлебывая вино, она продолжала водить ладонью под платьем, лаская себя, теребя пальцами соски.

— Я вас удивляю? — спросила она и облизнула губы. — Думаю, я сумею не раз вас удивить, и еще как.

Я уже склонялся над ней, как вдруг она вытащила блуждавшую по грудям руку и движением плеч поправила платье. Теперь она смотрела мимо меня, вроде бы в окно, и чутко прислушивалась — я это понял по ее сосредоточенному взгляду, по слегка сузившимся зрачкам. Она слышала вполне отчетливо то, что до меня едва долетало.

— Так я и знала! — сказала она с досадой и раздражением, обращаясь вовсе не ко мне.

Со скрипом отворилась парадная дверь, донеслось звяканье молотка-черепахи, затем дверь с шумом захлопнулась, в холле послышались шаги, вздох, дверь в нашу комнату распахнулась, и на пороге появилась высокая улыбающаяся девушка с копной растрепанных светлых волос. По ее разгоревшемуся лицу, по яркому румянцу, оттенявшему бледную кожу, было ясно, что она возвращалась домой по морозу пешком. На ней был темный плащ и сапожки. Запыхавшаяся, смущенно бормочущая извинения, она была совершенно прелестна. Это была Аллегра, дочь леди Макс.

— Привет, мамуля. Извини, что вломилась к вам.

— Сейчас же закрой на хрен дверь, дуреха, и марш к себе!

Девушку будто ударили; она отступила на шаг, и вместо красивого румянца на щеках вспыхнули алые пятна. Она исчезла; дверь закрылась еще прежде, чем леди Макс откричала свое.

Чары развеялись, и мой пыл угас. Такого тона я у нее не слыхал еще ни разу — голос незнакомый, пронзительный, злобный, беспощадный, хамский, прямо-таки звериный рык, а не человеческий голос. Та минута оставила свой, пусть небольшой, шрам на моей памяти. Я понял, что с этих пор при каждом взгляде на леди Макс мне будет вспоминаться ее глубоко скрытое мерзкое естество.

Она тем временем стихла. Снова стянув платье с плеча, еще ниже прежнего, она придерживала рукой грудь, как Мадонна на полотне эпохи Возрождения, и протягивала мне зажатый в пальцах сосок.

— Возьми его губами.

Сквозь гладкую белоснежную кожу голубели жилки, и грудь казалась холодной, как мрамор; лишь по краю красновато-коричневого кружка виднелся еле заметный светлый пушок. По контрасту с восхитительно нежной грудью сосок казался толстым и упругим, как черешок срезанного плода.

Заметив мою нерешительность, леди Макс спросила:

— Все из-за Аллегры, да?

Она по-прежнему поддерживала рукой грудь, но как-то небрежно, словно яблоко — на случай, если я проголодался.

— Она мне говорила, что у нее встреча с подругой. Никогда не выполняет собственных планов. Такая эгоистка, хочет — придет, хочет — уйдет, живет как ей заблагорассудится.