Моя другая жизнь

Только тут послышался шум воды в туалете, похожий на звук неудавшегося взрыва. Стукнула дверь, я поднял глаза и узрел Эррил Джинкинс. Все это время моя гостья отсутствовала. Теперь она возвратилась в гостиную, и поблагодарила меня, и пошевелила пальцами (я догадался, что они еще влажные), и опустилась в кресло все с тем же неторопливым достоинством.

— Славное жилье, — проговорила она.

Мне достался номер люкс, и я уже готов был ей это сказать, но специально сбавил скорость, чтобы литературный поденщик, появись здесь таковой, успел бы записать, как делала сейчас она: Роскошные апартаменты… глубокие кресла… обои с узорами… подписные гравюры местных художников… цветы… восточные ковры… вид на залив… медная зрительная труба…

— Я его не выбирал, — ответил я, презирая себя за то, что опускаюсь до объяснений. — Они сами мне его отвели.

— Я здесь уже бывала, — сказала Эррил Джинкинс.

Я пристально на нее посмотрел. Врет, наверное?

— У Джона Ле Карре.

Она прищурилась, улыбнулась и огляделась по сторонам.

— Странная вещь — комнаты в отелях. Меня они возбуждают.

Джинкинс все еще с жадностью рассматривала гостиную.

— Он меня просто уморил, — продолжала она. — Настаивал, чтобы я звала его Дэвидом.

Я попытался вообразить, как он настаивает, и когда она подняла на меня глаза, ей, по-моему, стало ясно, что я не верю ни единому ее слову.

— Это, конечно, его настоящее имя, — сказала она.

Как легко общаться с писателем, который не рискует держаться уверенно и независимо — из страха, что его сочтут высокомерным или напыщенным.

Главное — вести себя так, будто все вопросы задаются из лучших побуждений, а все интервьюеры — интеллигентные и умные люди. Сыграешь игру как надо, они и уберутся восвояси не мешкая. Такова была моя обычная тактика.

— Невозможно открыть газету, чтобы не наткнуться на вашу физиономию, — заявила Джинкинс. — А бесконечные статьи о вас! А рецензии на ваши новые книги!

Я начал было оправдываться, однако она прервала меня, не дав зайти слишком далеко:

— Сколько времени вы пробыли в Китае?

— Примерно год, правда, с перерывами. Но самое смешное…

— Я жила там два года, — оборвала она меня снова. — Сперва в Шандуне и Дунфане, где нефтяные месторождения, а потом в Хами. Хами вы не упоминали.

— Я проезжал Хами на поезде по дороге в Турфан.

— Вот где вам следовало бы задержаться. Хами стоит на Шелковом пути, и это настоящий мусульманский город. Еда там потрясающая. Я успела довольно хорошо узнать местных жителей. Они могут быть очень дружелюбны. Хотя с ханьцами [84]у них вечные раздоры, что понятно.

— Я об этом упоминал, — быстро проговорил я, но где именно, сообщить не смог: она уже двинулась дальше.

— Взять хотя бы их законы о браке, размере семьи, свободе вероисповедания, возможности паломничества в Мекку для совершения хаджа… Да мало ли что еще! И я убедилась: если выучиться их языку, этих людей можно узнать по-настоящему близко.

— Вы что же, овладели мандаринским наречием?

— Я выучила уйгурский, — объявила она гордо, произнеся последнее слово с непривычным акцентом. — Мандаринское наречие я тоже знаю, но с уйгурами на нем лучше не говорить: у большинства из них это вызовет недоверие.

— Уйгурский, говорят, очень труден.

Она пожала плечами и оставила мое замечание без ответа. Зато сказала:

— Писать по-уйгурски чертовски сложно.

— Вы и писать умеете? — Меня изумило, что она осилила этот кошмарный шрифт с его завитушками и закорючками.

Она кивнула, а я опять подумал про себя — не ложь ли это? Потом она заметила:

— Этот поезд доходит до Корлы. По пустыне.

— Корла закрыта для иностранцев, — сказал я.

Она снова улыбнулась, и я догадался: на сей раз ее улыбка выражала насмешку и презрение.

— Я провела там месяц, — сообщила она. — Жила в семье уйгурских крестьян. Мы питались бараниной, козьим молоком и совершенно сказочным хлебом, который у них называется «нан». Хозяева относились ко мне как к члену семьи, показали запретный оазис, учили ездить верхом на верблюде, брали с собой охотиться («На волков», — пояснила она, прежде чем я успел спросить). Мы убили трех огромных зверей. Они мне подарили безрукавку из шкуры. Уезжая, я оставила им свой плеер «Сони» и компас — чтобы они всегда знали, в какую сторону обращать лицо во время молитвы. Взамен мне дали самовар. Старинный, русский. Стоит, думаю, кучу денег.