Моя борьба

Певица стояла в ванной и смывала с глаз краску. В постели ее лежал… писатель! Это он крикнул «Эй». Он пришел в шесть утра. Пьяный. Певица только уснула. А он долго стоял посреди комнаты. «Что же ты не пригласишь меня сесть?» — сказал потом. Машка закатила накрашенные глаза к потолку. «Чего же садиться? Ложись! В кровать!», а про себя подумала: «Вот ненормальный! Как заваливаться в шесть угра — ему приглашения не надо, а лечь, нет, даже сесть! ему надо, чтоб пригласили!» Писатель — «нервное животное», как он называл себя в моменты сентиментальности, меланхолии, кратковременной импотенции, пьяных приходов и слабости, — это ведь слабость-прийти к певице! — по всем статьям он не должен был ходить к ней, потому что это вредно для его продвижения к победе — так вот, писатель нашарил рукой очки и, надев их, взглянул на часы. Утро было потеряно. Потеряно утро было для работы, для четырех — минимум — страниц. Потому что было уже одиннадцать часов. Пока он дойдет до дома — пешком — по дороге купит пиво, это будет уже около половины первого, и потом есть захочется. С похмелья всегда хочется раньше есть…

Певица вышла из ванной в смешной рубашонке выше колен. Такой вроде распашонки широкой. Обычно, если певица шла в ванную, писатель срочно бросался искать ее дневник, который она иногда не успевала — он ведь неожиданно приходил! — спрятать в какой-нибудь тайник бразильского пэдэ. Он лежал на полке низенького стола, голубенький, и писатель не успел открыть его и выхватить кусок правды. Он искал в нем записи о себе, во-первых, и о том, с кем Машка ебалась. Это называлось поиском правды.

— Сделать кофе? — Певица была с вымытой и слегка припухшей физиономией. Со смешным хвостом на боку.

— Опять синячище поставила себе… У тебя пива нет? — скромно спросил он, уверенный, что есть у Машки пиво в холодильнике.

Она уже была на кухне, уже открывала бутылку пива. «Мне без стакана!» — крикнул писатель. «Вот чему он научился в Америке — пить пиво из бутылок и банок», — подумала Машка раздраженно, потому что писатель замечал в ней только негативное. Синяк вот. Почему бы не сказать — «какой у тебя смешной и симпатичный хвостик на боку!» Она налила и себе пиво, в стакан. «Он думает, что такими замечаниями воспитывает меня, указывает мне на мои ошибки. Он только озлобляет меня против него же!»

Писатель так и остался в постели, подвинув подушки к стене, упираясь в стену, подтянув колени и держа на них бутылку пива.

— Ну что, Машка — драная кошка?

У писателя была смешная физиономия. Он то надевал, то снимал очки и тогда был похож на мальчишку двадцати лет из Харькова, на молодого поэта-хулигана, как на фотографиях, которые певица очень любила. Он на них был такой… живой, жизненный! Никакой не писатель. И сейчас тоже, без очков, с похмелья, он был то хули га ном-поэтом, то хулиганом-романтиком. «Пьяный или нет — пусть только приходит, — подумала Машка. — С похмелья он добрый, любит меня», — она села на постель.

— Во-во, то, что тебе нравится, — писатель заметил на лице Машки удовольствие и даже какую-то победную искорку в глазах, — чтобы я напивался, приходил к тебе, потом мы бы утром опять пиво пили и так все дни. Только чтоб я ни хуя не делал Твоя мечта!

— Неправда! — певица откинулась на спинку, и писатель потрогал ее волосы. — Если бы ты ничего не делал, то не был бы тем, кто ты есть, и значит, мы бы не познакомились с тобой… Что у тебя происходит?

— Ни хуя! Опять эти пидеры задерживают книгу. Жопы!

Писатель был человеком, который мог еще очаровываться людьми. Особенно когда они проявляли себя в делах. К сожалению, людей хватало на. очень короткое время. Они не выдерживали испытаний «на вшивость» и обычно из разряда очаровавших писателя переходили в разряд «старых жоп», которые мешают ему идти к победе.

— А ты что? Все пьешь, дурью маешься, мечтаешь о небесных картошках?

— Как говорила твоя бабушка!.. Чего, я записала новую песню с Фи-Фи. Хочешь послушать?

— Только не очень громко… Давай-давай, не затормаживайся на деталях, как я сказал, что я сказал…

Певица поставила кассету — и хотя и не хотя. Да, ей казалось, что в писателе мало энтузиазма. Может, ей хотелось, чтобы он завизжал, подпрыгнул бы от восторга, что она записала песню, а он сразу условия ставил, не громко, мол… Кассета уже была включена.

— Здорово! Очень хорошо. Слов, правда, не понять, но это, видимо, технические детали… А что, мне нравится. Такая энергичная музыка, и ты рычишь очень здорово… Давай-давай…

Писатель так вот выражал свое одобрение — давай-давай.