Моя беспокойная жизнь

Когда мы вернулись в Эльсамер, она тихонько вскрикнула, и, хотя ее крик был слабым, Коли и его мать примчались к нам и, остановившись на расстоянии нескольких метров, смотрели на детеныша как зачарованные. Рано утром мать Коли позвала малыша, и он мгновенно отозвался. Мне хотелось бы позволить обезьянке присоединиться к семейству гверец, но я не хотела рисковать и поместила обезьянку в загон. Немного погодя, когда я играла с малышом на лужайке, позвонил телефон, и, посадив обезьянку в клетку, я пошла в дом. Вернувшись, я увидела, что мать Коли просунула руку в клетку, а детеныш за нее ухватился. Тогда я решила переложить ответственность за сироту на Коли и его мать. Когда дверца клетки была открыта, малыш мгновенно выскочил из нее и, подпрыгивая, изо всех сил помчался к своей приемной матери. Она встретила его на земле, прижала к своей груди и моментально взлетела с ним на вершину дерева. Малыш сейчас же перестал кричать. Наблюдая в бинокль, как они обнимались и прижимались друг к другу, я размышляла, правильно ли я поступила. Сможет ли мать Коли сохранить жизнь малышу, несмотря на отсутствие у нее молока? Я раздумывала также о том, сможет ли такой маленький детеныш уже питаться листьями, хотя я и заметила, как он засовывал их в рот. Мои опасения возросли, когда через двое суток я увидела, что малыш все больше и больше худеет.

На рассвете я услышала призыв матери Коли и обнаружила детеныша в чаще с поникшей головой, едва живого. Я внесла его в дом, положила к себе на колени и дала ему молока и глюкозы. Мы с ним немного поиграли, пока, к моему сожалению, его крошечная ручка, охватывавшая мои пальцы, не ослабела и он не перестал дышать.

Памятуя об этом, я спасла в 1975 году двух однолетних самок гверец, которые находились в неволе пять месяцев. Я назвала их Лонг-Тейл (Длиннохвост и Шорт-Тейл (Короткохвост); помимо этой разницы, они имели и различный темперамент. Короткохвост был быстрым и довольно агрессивным, а Длиннохвост — медлительным и добродушным. Через два с половиной месяца я уже могла спокойно отпустить их в лес разыскивать пищу. Как Коли, так и его мать проявляли к ним большой интерес с самого момента их появления у нас, но прошло еще пять месяцев, прежде чем я увидела, как мать Коли обнимает за плечи тесно прижавшихся к ней сирот. Теперь они стали единой и счастливой семьей.

Не меньшим удовольствием, чем наблюдение за гверецами, была для меня возможность познакомиться с жизнью молочных филинов, которые жили в заброшенном гнезде орлана-крикуна в дальнем конце нашего леса. Эти филины — самые крупные в Африке, у них большие черные глаза, равные по размеру пинг-понговым мячам, с ярко-розовыми веками, обрамленными белыми полосками, и большой крючковатый клюв, торчащий из пушистых усов, перья которых темнее перьев их бледно-серого лицевого диска. Под клювом — белая борода. У них есть большие перьевые «ушки», окаймленные черными перьями.

Я очень обрадовалась, когда примерно в восьми — десяти метрах от гнезда обнаружила маленького филина. Малыш не умел еще ухать и лишь издавал свистящий звук. Я назвала его Пфейфер — немецкий глагол pfeifen означает «свистеть». Он и в самом деле без конца свистел, когда хотел есть. У многих видов сов самец меньше, чем самка, и потому я решила, судя по крупному для такого юного возраста размеру Пфейфер, что это, безусловно, самка. Для меня было неожиданностью, что вскоре отец-филин взял на себя все материнские обязанности и стал кормить свою дочь из клюва, а мать в это время сидела в сторонке, на соседнем дереве. Когда Пфейфер исполнилось пять месяцев, у нее появились перьевые ушки, а окраска ее оперения из серой стала светло-коричневой. Вскоре она научилась у своих родителей лежать на спине с широко распростертыми крыльями, оставаясь совершенно неподвижной. Возможно, она хотела погреться на солнышке или привлечь муравьев, но чаще всего, как мне кажется, это делалось для того, чтобы обмануть и подманить к себе более мелких птиц; заинтригованные мертвым с виду филином, они иногда отваживались приблизиться к нему на роковое для них расстояние.

Вскоре Пфейфер привыкла ко мне, и, когда я звала ее, она знала, что у меня есть для нее еда, и летела из леса, сопровождаемая отцом, который всегда получал первую порцию.

Выказывая свое доверие, обычно приближалась ко мне Пфейфер походкой моряка, покачиваясь с одной одетой пухом ноги на другую. Так происходило каждый раз, когда я протягивала ей еду; она брала ее, уносила на лужайку, где съедала угощение на некотором расстоянии от меня. Мне часто хотелось погрузить руки в ее мягкие перья, по я никогда не простила бы себе, если бы в результате такой интимности она стала бы настолько ручной, что другие люди могли бы оказаться для нее опасными.