Мой темный принц

– А что он говорил насчет реформ в Глариене? И о каких варварских обычаях шла речь?

– Понятия не имею. – Он уперся рукой в стену и прислонился к ней щекой. Изгиб его спины и плеча был до боли прекрасным, оживший бастион на фоне умирающего дня. – Может, о своде законов. О том, как работают суды. Школы и больницы. О потерянном праве голоса.

– Каком праве голоса?

– Население каждого города и округа всегда избирало двух представителей в совет консультантов эрцгерцога, пока мой дед не отказался созывать этот совет, и тогда все начало рушиться. Любая форма правления, базирующаяся на личных качествах одного человека, рано или поздно дает трещину. Я восстановил совет и умножил его численность. Кроме того, я упразднил самые худшие статьи закона и попытался загладить некоторые грехи своего народа, вот и все.

Она натянула одеяло до самого подбородка. Каменный пол нещадно впивался в ее бока, и она попыталась устроиться поудобнее.

– Я глупо вела себя, да? С самого начала, когда ты без возражений принял мои обвинения в том, что тебя не волнует судьба простых людей, твоих подданных, когда я ругала тебя за Раскалл-Сент-Мэри, ты уже сделал все это – ввел изменения, заложил основы парламента. Почему?

– Когда я был ребенком, меня ставили на весы каждый год в День святого Кириакуса, чтобы определить, сколько милостыни раздать беднякам. – Голос его звучал устало, измученно. – Как ты сказала тогда в Раскалл-Холле? «Заменить заработок милостыней – верный путь превратить человека в пьяницу или преступника». Я не хотел весить больше, чтобы дать народу Глариена еду, я хотел, чтобы они стали богатыми и процветающими благодаря своему труду и обрели чувство собственного достоинства. После смерти моего деда я начал делать то, что мог. Как только меня коронуют вместе с Софией, я смогу продолжить начатое.

– Почему ты не рассказал мне об этом?

«У мальчика золотое сердце было, – говорила миссис Хардакр. – Он плакал над мертвым воробышком. Принес свои игрушки моему маленькому брату Питеру, когда тот слег с оспой и чуть не помер».

– Ни к чему это было, – ответил Николас. – В то время мне казалось, что будет лучше, если у тебя сложится обо мне не слишком хорошее мнение.

– О Боже! Да ты просто самодовольный ублюдок!

Он повернулся к ней, но за его спиной горел свет, и она не могла разобрать выражения его лица и видела только резко очерченный силуэт. Внутри зашевелилось желание, кровь быстрее побежала по венам, в паху стало жарко, тоска по его телу и нежности переполнила ее.

– Да, тщеславия мне не занимать, как, впрочем, и многим другим, но я думаю, что умение принимать решение, когда бить в барабаны, а когда подождать, вовсе не связано с самодовольством. Королевская власть тоже имеет свои недостатки – ею ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Я самодоволен и не отрицаю этого. Но я отрицаю, что самодовольство правит мною. Я отрицаю, что не способен хотя бы иногда принять правильное решение. Да, Господь свидетель, я принял немало плохих. За все приходится платить. Между прочим, ублюдок – то бишь незаконнорожденная – вы, принцесса.

– Я идиотка, которая позволила сделать из себя дуру, – горько хмыкнула она. – Спокойной ночи.

Ночью дождик кончился. И слава Богу. Поскольку здесь, высоко в горах, он вскоре превратился бы в снег, даже несмотря на то что лето было в самом разгаре. Прошел еще один день. Они ехали в полном молчании, перекидываясь фразами только по необходимости, ночь провели в заброшенной хижине высоко на склонах Драхенальп. Чего добивался тот старый сумасшедший священник? Он благословил их союз, исполнив ритуал, которому не меньше семи сотен лет.

Пенни мало что уловила из речитатива на старом глариенском, с его необычными рифмами и исковерканными гласными. Но Николас все понял. Перед лицом Бога и святого Кириакуса они теперь связаны на веки вечные: не эрцгерцог и заместительница принцессы, как это было в Лондоне, но Николас и Пенни, мужчина и женщина, и эту связь невозможно разорвать, хоть ей никогда не суждено стать явной. «Неплохо быть современным человеком, – подумал он, – человеком, для которого религия всего лишь видимость». Но в груди все равно клокотала тревога – как будто дракон перевернулся в своей пещере; тревога, похожая на слитые воедино вину и ужас древнего паломника, тщетно вымаливающего отпущение смертного греха.

Николас уставился на острые вершины, охраняющие границы Глариена. Заря, словно пожар, полыхала на покрывающем их ледяном панцире. Под его ногами раскинулся заросший полевыми цветами лужок. Солнечные лучи постепенно высвечивали каждое растение, лепестки наливались цветом: темно-розовым, белоснежным, желтым, синим, перетекающим в пурпурный. Ковер из цветов простирался до самых деревьев. За ними возвышались альпийские вершины, словно стоявшие рядком застенчивые девушки.