Мои странные мысли

Абдуррахман-эфенди. Ведиха пришла за наш стол, сказав своему тестю Хасану-бакалейщику, который за весь вечер не проронил ни слова: «Вам, должно быть, скучно, отец», и отвела его за руку за стол к его сыновьям. Поймите меня правильно: больше всего меня ранило то, что в присутствии своего настоящего отца прямо здесь моя дорогая Ведиха назвала этого унылого и недалекого человека своим «дорогим отцом» только потому, что была замужем за его злобным сыном. Я пошел за стол к человеку, который отвечал за веселье, и загадал всем загадку: «Знаете ли вы, что общего между Садуллах-беем, господином Мевлютом и мной?» Все начинали говорить, что, наверно, йогурт или наша любовь к ракы… пока я не сказал: «Все наши жены умерли молодыми и оставили нас в этом мире одних», зарыдав.

Самиха. Ведиха и Сулейман подошли к моему отцу и отвели его назад за наш стол, а Мевлют сидел и совершенно безучастно смотрел на это. Он что, не мог даже заставить себя взять отца своей покойной жены за руку и прошептать ему несколько слов утешения? Правда, если он появится где-нибудь поблизости от моего стола, люди могут начать сплетничать; они вспомнят, что он на самом деле писал те письма мне. Готова поспорить, этого он и боится. Ох, Мевлют, ну и трус же ты! Я посмотрела прямо на него, так же как на свадьбе Коркута двадцать три года назад, как будто «хотела пленить его своими колдовскими глазами». Я смотрела на него так, будто «встала у него на пути, как разбойник» и «украла его сердце», так что «он был поражен силой моего взгляда». Я смотрела на него так, что «он мог видеть свое отражение в зеркале моего сердца».

– Моя дорогая Самиха, ты зря тратишь время, глядя туда, – сказал мой отец, уже совершенно пьяный. – Мужчина, который писал письма одной девушке, а затем женился на ее сестре, не годится ни одной.

– Я не смотрю туда, – сказала я, хотя упрямо продолжала смотреть и ловить ответные взгляды Мевлюта до самого конца вечера.

13. Мевлют в одиночестве Вы вдвоем созданы друг для друга

Оставшись в одиночестве в доме, где он провел годы с женой и детьми, Мевлют почувствовал такое опустошение, что вылезать из постели по утрам ему теперь не хотелось. В прошлом, даже в самые мрачные дни, он всегда мог положиться на свой неукротимый оптимизм, который многие считали наивностью, и на свою способность найти самый легкий и безболезненный выход из любой ситуации. Поэтому он смотрел на свое нынешнее недомогание как на знак большей проблемы. Хотя ему и было всего только сорок пять, он начал бояться смерти.

Когда Мевлют по утрам бывал в клубном доме или в соседней кофейне, разговаривая со знакомыми, он мог сдерживать свой страх одиночества. (С тех пор как он был предоставлен самому себе, он стал еще более добрым и терпимым ко всем, кого встречал.) Но когда он шел ночью по улице, ему было страшно.

Теперь, когда Райиха умерла и обе его дочери вышли замуж, улицы Стамбула казались длиннее, чем раньше, а дворы превратились в бездонные черные колодцы. Он мог очнуться в каком-нибудь дальнем районе поздно ночью, звоня в свой колокольчик и крича: «Буу-заа!» Внезапное понимание, что он никогда до того не был на этой улице или в этом районе, вызывало странное ощущение. Подобное с ним случалось в детстве или в молодости. Город, казалось, становился более таинственным и угрожающим, и Мевлют не мог понять, чувствует ли он это потому, что никто не ждет его дома, или потому, что новые улицы были наполнены знаками и символами, которых он не узнавал. Его страхи обострялись тишиной новых бетонных стен, назойливым присутствием множества странных и постоянно менявшихся рекламных щитов. Очередная улица могла продолжаться бесконечно, будто издеваясь над ним в то время, как он думал, что дошел до ее конца. Когда он пробирался по тихой улочке мимо домов, в которых не было открыто ни одного окна и не отдернуто ни одной шторы, ему казалось, будто он бывал здесь раньше, во времена далекие, как легенды, и, упиваясь ощущением встречи с тем неведомым прошлым, кричал: «Буу-заа!» Иногда возвращался страх перед собаками, разжигаемый собственным воображением Мевлюта или лаем настоящей собаки под стеной мечети. Внезапно его могло посетить чувство, что он совершенно один во всем мире. В такие моменты успокаивало воспоминание о Самихе и ее лиловом платье.

Старые сырые стены Стамбула, его древние фонтаны, покрытые красивыми надписями, его деревянные здания, покосившиеся до такой степени, что каждый из подобных домов опирался на соседний, ушли в небытие, и на их месте красовались новые улицы, бетонные дома, светящиеся неоном магазины, еще более пугающие и непостижимые.